Бабье лето

Панна Ванда слушала со вниманием; она смотрела в глаза Галдину, точно запоминая каждое его слово. Ее не смущали технические термины, которыми пестрела его речь,— она все это сама хорошо знала и слушала его как старшего товарища. Панна Галина добродушно улыбалась: она всегда радовалась, когда сестра ее была довольна. Но панне Эмилии все это скоро надоело, ей вспомнилось, сколько еще осталось невыполненного дела, она заторопилась.

— Пора, пора,— говорила она, поджимая губы.

Все поднялись. Галдин все еще чувствовал себя возбужденным.

— Это было так интересно, все, что вы сейчас говорили,— сказала ему панна Ванда.— Я хотела бы еще послушать вас. Знаете что — мы сегодня будем в опере, приходите туда, если вам это не трудно…

Галдин замялся, вспомнив об Анастасии Юрьевне, но ему так хотелось поговорить еще о любимом предмете, он не выдержал:

— Если Анастасия Юрьевна захочет слушать музыку, то я охотно буду ей сопутствовать.

Он с любовью и просьбой взглянул на свою спутницу.

— Конечно, я буду очень рада,— отвечала она.

Тогда они решили, что Григорий Петрович возьмет ложу и они встретятся вместе в летнем театре.

XXIV

Галдин был в восторге, он никогда еще не говорил так много и не чувствовал себя таким веселым. С Анастасией Юрьевной он вообще говорил мало и то больше о своих чувствах. Да им как-то и не хотелось говорить, когда они оставались вдвоем: слишком полны были их сердца. К тому же он угадывал, что его интересы ей чужды, он даже стыдился сознаться ей раньше, что больше всего любит здоровые удовольствия — спорт, охоту — и очень мало понимает в литературе, а еще меньше в отвлеченных вопросах. Она говорила ему, что восхищается природой, а он, собственно, и не знал, что такое природа, не стоял в восхищении перед красивыми видами, не мечтал, глядя на звезды, но любил всей душой своей, всем своим здоровым телом землю, которая так вкусно пахнет, лес, в котором прячется так много зверя и птиц, реку, которая дает такую бодрость уставшим мускулам. Он чувствовал себя гораздо вольнее, счастливее в деревне, чем в городе, но никогда не думал, что это оттого, что вокруг него природа. Самое слово «природа» казалось ему каким-то глупым, чужим — выдумкою какого-нибудь «волосатого интеллигента». А тут вдруг нашлась девушка, которая слушает серьезно все его разговоры о собаках, о лошадях, сама расспрашивает его о них, сама любит все это. Невольно он увлекся, и у него нашлись и язык, и слова.

XXV

Возвращались они совсем другими, не похожими на тех, которые ехали в город и забавлялись своей выходкой, как дети. Сначала Галдин попробовал подействовать на Анастасию Юрьевну доводами, убеждениями, лаской, поцелуями, но вскоре замолк и молчал до самого отхода поезда.

Собственно, ничего не произошло особенного, совершенный пустяк, на который никто бы не обратил внимания, если бы не повышенная впечатлительность молодой женщины. Дело в том, что когда они выходили из театра, Григорий Петрович, увлеченный вновь завязавшимся разговором о псовой охоте, по рассеянности подал пальто панне Ванде — первой. Но нельзя же было подумать, что он поступил так нарочно! Что он хотел пренебречь Анастасией Юрьевной, отдать предпочтение панне Ванде или, что еще нелепее, унизить ее перед девушкой. У него и в мыслях не могло быть этого, а однако ему именно так и сказали:

— Вы не уважаете меня, вы нарочно оскорбляете меня! За что? Как вы не чутки, как вы грубы,— настоящий конюх!

Его так и назвали — конюхом. Это после всех его убеждений, его просьб понять его, наконец, простить ему невольную ошибку. Ведь он так ее любит! Он от всего сердца сказал ей это, хотя его и кольнуло при мысли о том, как принимают его любовь: видно, эта любовь не так уже нужна!

Его назвали конюхом — это нарочно, чтобы уязвить его за разговоры о лошадях, которые ей противны.

Тогда он больше уже не возражал ей. Он замолк и молчал, сохраняя на лице своем внешнее спокойствие, а глаза его потускнели, округлились, как будто ничего не видели.

— Ступайте к этой польке, которая смеется над вами, и развлекайте ее своими занимательными историями…

Галдин никогда не видал Анастасию Юрьевну такой. Грудь ее высоко поднималась, пальцы дрожали, нервно перебирая складки сложенного зонтика.

В вагоне она разрыдалась. В их купе сидел еще какой-то пассажир. Он с удивлением смотрел на нее из-за газеты. Галдин не знал, что делать.

— Как не стыдно,— шептал он ей, пробуя взять ее за руку, которую она вырывала.— Мы не одни,— это неудобно же, в конце концов!..

— Оставьте меня, оставьте меня в покое…

Он вышел в коридор и стал смотреть в окно.

Золотые шмели веселой стаей неслись за поездом. Колеса скрипели, взвизгивали, выстукивали свою непрерывную дробь; черные деревья проплывали мимо с поникшими ветвями, грустные на темной дали неба.