Бабье лето

Галдин увидел в стекле свое лицо, неверное под мигающим светом вагонной свечи. Тогда, взглянув себе в глаза, он почувствовал, что был несправедлив к изнервничавшейся больной женщине, что он напрасно придал ее словам такое большое значение, напрасно рассердился. Он повернул к двери купе и хотел уже войти в нее, как ему навстречу вышла Анастасия Юрьевна. Они остановились друг перед другом, молчаливые, но уже примиренные. На ее глазах еще не высохли слезы, но эти слезы были последними — она робко смотрела на него. Что она думала? Почему в ее глазах он прочел столько тоски, столько безнадежности? Она пробовала улыбнуться, о, улыбка ее была такая, какая является на губах умирающего, чувствующего, что смерть уже близко, улыбка для успокоения остающихся жить. Почему и у него захватило дыхание,— он, такой жизнерадостный, одно мгновение подумал, что заплачет…

Они уже не были раздражены, они уже простили друг другу, но они и не могли радоваться. Быть может, они бессознательно провидели всю свою дальнейшую жизнь, а это всегда почему-то бывает тяжело: в будущем всегда ожидает конец. Они не больше минуты стояли так, но им казалось, что прошли долгие, мучительные часы.

— Как мне тоскливо, как мне больно,— первая сказала Анастасия Юрьевна.— Гриша, скажи мне, почему это?

— Мы просто устали с тобой,— ответил ей Григорий Петрович.

— Нет, нет — не то…

Она увлекла его на переднюю площадку вагона. В открытые окна продувал ветер, пол дрожал под ногами.

— Вот тут нам лучше, не правда ли?

— Да, здесь свежее… но ты не простудишься?

Она не ответила. Она перегнулась в окно и вдыхала в себя сырой воздух ночи. Она чувствовала теперь какую-то неловкость. Они искали слов для разговора, твердо зная, что говорить нужно, но слов не находилось.

— Я так ничего и не купила. Придется сказать, что ничего не нашла. Как все это глупо, глупо, глупо…

На одной из промежуточных станций Галдин принес ей сельтерской воды ^{58} и сам у буфета выпил рюмку водки и очень старательно съел какой-то бутерброд. Он теперь делал все как-то особенно аккуратно и, когда затворял за собою дверь, то думал: я затворяю дверь. Совсем покойно, безразлично было на душе. Потом они еще поговорили о незначащих вещах: о том, что в городе страшно пыльно и что у «Альберта» вкусные конфекты и мороженое. О театре они избегали говорить.

Григорию Петровичу нужно было сходить первому. Когда поезд остановился на его станции, они вдруг сразу поняли, что им еще много необходимо сказать друг другу, что надо торопиться, иначе все перезабудешь. Они взялись за руки и произнесли вместе одно и тоже:

— Так помни…

Но не докончили. Анастасия Юрьевна прижалась к нему, готовая опять разрыдаться. Галдин поцеловал ее в лоб и быстро соскочил на платформу. Поезд тронулся дальше. Не оглядываясь, Григорий Петрович дошел до своего шарабана. Антон удивился — так резко барин крикнул ему:

— Ну, трогай!

XXVI

Следующие дни потянулись ровной вереницей, ничего не давая нового, ничего не прибавляя в отношениях Галдина к Анастасии Юрьевне. Они встретились через день после поездки в Витебск. Она была утомлена и чувствовала себя нездоровой. Вскользь она заметила, что отношения мужа к ней показались ей подозрительными, но они оба старались не говорить о своем путешествии. Они ходили по лесу рука в руке, изредка перебрасываясь незначительными фразами, больше прислушиваясь к шороху сухих игл под ногами, к свисту иволги и тихому шелесту ветра между деревьями. Они смотрели на медленно падающие желтые листья, на бледное высокое небо, на высохшую траву и ни о чем не думали, чувствуя мягкую грусть в своих сердцах, которая, казалось, наполняла все вокруг них и пришла к ним с блеклыми осенними днями. Им ничего не хотелось, ничего они не искали. Самые яркие, острые дни остались позади, они уже сроднились с своею любовью как с чем-то близким, и она дарила им спокойное счастье без порывов, без отчаяний. Правда, они не могли явно любить друг друга, и это продолжало мучить Григория Петровича, но не как препятствие, а как неприятный укол самолюбию. Он не говорил больше с ней об этом, а она молчала, вся уйдя в свою любовь.

Потом он получил от нее записку, где она писала, что слегла, что не может с ним встретиться. К себе она тоже его не звала, говоря, что это вызовет подозрения.

Он остался один, оторванный от своих прежних занятий, недовольный, скучающий. Он вдруг почувствовал вражду к самому себе,— у него явилось такое чувство, точно высокий воротник сдавил ему шею и все время мешал, стесняя его свободу. Иногда он вспоминал свою последнюю встречу с панной Вандой и думал о поездке к ней, но каждый раз откладывал ее; что-то мешало ему по-прежнему весело глядеть на жизнь, несмотря на то, что, казалось бы, все вошло в свою колею. Боясь переписки, он хорошо не знал, что делается в Теолине, и старался наведываться об Анастасии Юрьевне стороною, через прислугу и крестьян.