Бабье лето

— Это как раз то, что мне более всего нравится,— говорил Ржевуцкий, изящно склоняясь перед девушками.— Я приветствую дорогую новорожденную и счастлив поднести ей букет пунцовых роз — цветов счастья и наслаждения…

— Ах, что за прелесть! — всплеснув руками, закричала панна Галина.— Где вы их нашли?

— О, мне их подарила осень,— улыбаясь, отвечал пан Бронислав.— Любовь осени утонченнее и острее весенней любви, потому что она чувствует близость смерти… Это цветы моих оранжерей — теперь ни у кого нет таких роз.

Григорий Петрович коротко поздравил панну Галину — он ничего не мог поднести ей, у него не было таких великолепных оранжерей, как у пана Бронислава. Но если панна захочет, он мог бы ей доставить маленькое удовольствие. Сейчас его лесники привезут гончих, можно будет поохотиться на зайцев.

— Вот это великолепно! — сказала панна Ванда и посмотрела на Ржевуцкого, точно хотела, чтобы он тоже похвалил затею Галдина. Но пан Бронислав молчал, холодно улыбаясь, не отводя от нее своих глаз.

— Что же вы молчите? — спросила она его нетерпеливо.

— Я любуюсь,— отвечал он невозмутимо.— Я любуюсь вами и думаю, как было бы хорошо, если бы к ногам вашим жалась розовая левретка ^{77}.

— Я предпочитаю гончую,— кинула ему панна Ванда, ускорив шаг.

— Может быть,— подхватил так же спокойно Ржевуцкий,— я не спорю — я говорю только о стиле, о красоте… Быт может, пани предпочитает охотничий рог, но мне казалось бы, что здесь более у места была бы музыка Чимароза ^{78}, Паэзиэло ^{79} или Фиораванти… ^{80}

Панна Ванда не ответила, потом, не оборачиваясь и идя так же быстро, сказала:

— Мне ничего не говорят эти имена. Я мало знаю музыку, говорить о ней не умею, и душа моя не так утончена, как ваша. Я не знаю, почему вы так много говорите о вещах мне неинтересных и чуждых? Чтобы досадить или показать свое превосходство? Если первое, то это слишком мелко и зло, если второе, то это…

Панна Зося перебила ее. Она покраснела от смущения, когда сказала сестре:

— Пан не думает вовсе ни досаждать, ни чваниться. Пан просто любит то, о чем говорит, и это хорошо, что у пана есть любимые мысли…

Ржевуцкий пожал плечами:

— Я благодарен панне Зосе за ее заступничество перед сестрою, но дело в том, что я сам не стал бы оправдываться. Я всегда знаю, что говорю, и знаю также, что панне Ванде мои речи далеко не чужды. У панны Ванды просто дурное настроение духа сегодня.

Панна Галина, смеясь, рассказывала Галдину о своих институтских подругах. Ей все казалось смешным и веселым. Григорий Петрович охотно слушал ее. Это не мешало ему наблюдать за панной Вандой. Его все более поражали ее отношения к Ржевуцкому. Ее странная враждебность к нему вместе с заметным страхом перед ним, непрестанная готовность парировать его удары, его холодная и уверенная сдержанность — все казалось многозначительным, хранило в себе какую-то тайну. Что пану Брониславу она могла нравиться, что он спокойно шел к намеченной цели, это еще можно было допустить, хотя Галдину и казалось несколько странным то нарочитое поддразнивание, которое пан не оставлял во все время своих разговоров с панной Вандой. Но чувства девушки были совсем непонятны ротмистру. Тем не менее ему нравилось следить за нею, слушать ее смелые ответы, видеть ее стройную фигуру и строгие глаза. Ради этого удовольствия он решил-таки поехать к Лабинским перед тем как побывать у Анастасии Юрьевны. Надо было все-таки стряхнуть с себя то тяжелое оцепенение, которое уже много дней томило его. К тому же он не видал в своем поступке ничего дурного. Кому было бы легче от того, что он просидел бы весь день дома, изнывая от безделья?

— Не правда ли, смешно? — спросила панна Галина, заканчивая рассказ о своих институтских похождениях.

— Да, да, очень смешно,— отвечал Галдин, хотя он и не слышал рассказа, занятый своими мыслями. Чтобы выйти из неловкого положения, он сказал: — Школьные воспоминания большей частью забавны. Я помню, был у нас такой воспитатель — штабс-капитан Козлов — личность замечательная в своем роде. Смеялись над ним, изводили его нещадно. Но и было за что. Обозлился он раз на одного кадета и записал о его поведении так: «Николай Рогожевский толпился у класса и на мое приказание разойтись не разошелся!»

Панна Галина даже остановилась: так ей стало смешно. Она смеялась неудержимо:

— Ха-ха-ха, боже мой, какой глупый!

Панна Ванда и панна Зося улыбались. Григорий Петрович продолжал:

— А то он, бывало, забудет поставить фамилию виновника и подает директору записку такого рода: «Ходил с расстегнутым воротом и без галстука — шт.-кап. Козлов…»

XXXVI

На террасе сидели за шоколадом панна Эмилия, князь Лишецкий, пан пробощ и оба племянника Лабинского — Тадеуш и Жорж. На панне Эмилии было желтое газовое платье, она держалась очень чопорно. Князь Лишецкий, по обыкновению, кричал, размахивая руками; ксендз добродушно улыбался, слушая его.

— Мы сейчас поедем на охоту,— сказала панна Ванда,— мосье Галдин представил в наше распоряжение своих собак… Я пойду переодеваться. Ты, конечно, с нами, Тадеуш?

Гимназист хмуро потупился.