Бабье лето

На Григории Петровиче была красная рубаха и высокие сапоги. На руках образовались жесткие мозоли. Только на голове, небрежно сдвинутая на бок, сидела старая гусарская фуражка: он никогда не расставался с нею, верный традициям полка.

«Уж не Лабинские ли? — думал он, отряхая от себя древесную пыль и закручивая усы,— но может ли это быть?»

Он почувствовал новое волнение. И рад и не рад был увидать панну Ванду. «Для чего?» — спрашивал себя, но радостная улыбка не покидала его губ. Вот девушка, которая могла бы принести счастье! Теперь он это отлично понимал, только ему от этого мало толку. Она его не полюбит, да и он сам теперь не может полюбить. С него довольно. Слишком много запутанного приносит с собою любовь. Бобылем жить куда спокойнее. Ведь дожил он до тридцати двух лет, не зная, что такое настоящая любовь, и чувствовал себя гораздо лучше, чем теперь. И кто сказал, что он перестал любить Анастасию Юрьевну? Правда, он уже не чувствовал в себе достаточно силы, чтобы снова идти напролом, правда, она вызывает в нем больше жалости, чем страсти, но это ничего не доказывает. Страсть никогда не длится так долго, на смену ей является спокойное чувство. Все-таки Анастасия Юрьевна ему близка, дорога, и он готов мириться с мыслью, что придется долго ждать, раньше чем быть счастливым. Он знает, что у него хватит терпения на это!

XL

Ну конечно, это были Лабинские со своим неизменным спутником, паном Ржевуцким! Их еще издали увидал Галдин и прибавил шагу, радостно и смущенно улыбаясь. Неловко было принимать гостей в таком виде — в красной рубахе и охотничьих сапогах. Но все равно, теперь трудно было проскочить незаметно: его увидели, махали ему платками.

Все сидели у него на крыльце и пили квас, поданный услужливой Еленой. Они, должно быть, хвалили этот удивительный напиток, потому что галдинская хозяйка улыбалась от гордости. Верховые лошади стояли тут же, помахивая хвостами. Панна Галина с Жоржиком приехали на эгоистке ^{87}, панна Ванда, панна Зося, Тадеуш и Ржевуцкий — верхом.

— Мы к вам и за вами,— приветливо улыбаясь, сказала панна Ванда, глянув на Галдина с видимой радостью. Она крепко пожала ему руку и некоторое время даже не выпускала ее из своей. Ее глаза прямо смотрели на него, как на старого знакомого.

От него еще пахло лесом и древесной кровью. Он казался очень крепким, очень сильным в своей красной рубахе.

— Как жарко,— говорила панна Ванда, более оживленная, чем когда-либо,— никто не скажет, что уже сентябрь. Но где вы были сейчас? У вас такой здоровый, бодрый вид, вы так загорели…

— Я помогал дровосекам…

— Вот как? Это должно быть очень весело. Расскажите нам, как это делается…

Пан Бронислав похлопывал себя стеком по ногам, зажил, он смотрел так же насмешливо и самоуверенно, как и раньше.

— Панна Ванда забыла, зачем мы сюда приехали,— заметил он.

Она нетерпеливо пожала плечами.

— Ах, право, это не так важно. Мы вас слушаем, Григорий Петрович.

Галдин усмехнулся и, подойдя к Санеку, погладил его по шее. Потом начал рассказывать, как пилят ель, как ее режут на куски, как приготовляются шпалы, бруски, лафетки… Все очень просто и незамысловато… Приятен сам труд; приятно взмахивать топором и с силой ударять им по живому дереву; приятно чувствовать свою собственную силу, а потом, уморившись, лечь на сочные стружки, вдыхать их запах и, ни о чем не думая, смотреть, как качаются под ветром верхушки уцелевших деревьев. Вот и все…

— Счастлив тот, у кого такие вкусы,— ядовито улыбаясь, сказал пан Бронислав.— Я предпочел бы что-нибудь получше…

Панна Ванда резко обернулась к нему и произнесла, отделяя каждое слово:

— Люди, довольствующиеся малым, сохраняют в себе силу на крупные поступки, изнеженные люди годятся только на то, чтобы принимать оказываемую им помощь…

— Но это слишком, панна Ванда — негодующе воскликнул Ржевуцкий и даже взмахнул в воздухе стеком,— я, кажется, не давал повода смеяться надо мною!

Тадеуш зло усмехнулся, сочувственно поглядывая на Галдина. Панна Зося и панна Галина качали укоризненно головами.

— Как не стыдно, Ванда…

— Это мое убеждение,— спокойно ответила молодая девушка, презрительно улыбаясь и поджав губы, как делал это пан Бронислав,— я не хочу никого обидеть, мои слова не что иное, как сентенция…

Она рассмеялась:

— Боже мой, как обидчивы господа эстеты! Их тонкая душа вибрирует от каждого неосторожного слова: они злы, потому что это их право — злость так красива в эффектном освещении,— но кто смеет коснуться их грубыми руками? Мы с вами слишком грубы, Григорий Петрович!

Она опять засмеялась и вскочила на лошадь.

— Но куда вы? — остановил ее Галдин.— Посидите еще немного…

— Нет, нет, солнечные дни на перечете — нужно пользоваться ими по-своему. Седлайте своего Джека и едемте. Только за этим мы приехали к вам, как любезно напомнил мне пан Бронислав. Я очень рада,— обратилась она к Ржевуцкому,— что на вас сегодня серый костюм, а не красный фрак; быть может, это не так стильно, но зато, надеюсь, более безопасно!