На этот раз Ржевуцкий промолчал. Он сдвинул брови, опустил вниз углы губ, вздернул плечи. Он даже усмехнулся, когда садился в седло. Усмехнулся с таким видом, который говорил, что он далеко не считает себя побежденным.
— Rira bien qui rira le dernier! [28]
— шептал он, глядя на панну Ванду.Она хотела во что бы то ни стало посмотреть на то место, где рубят лес. Галдин проводил их туда. Они ехали шагом, разговаривая все вместе. Даже Жорж расспрашивал Григория Петровича, хорош ли полк, в котором он служил: ему хотелось быть гусаром, это была его мечта. Тадеуш тоже не прочь был бы стать военным, но отец этого не хочет: он думает его пустить по дипломатической части, но дипломаты все большие врали и дураки,— добавил он шепотом, косясь на отстающего Ржевуцкого.
Панна Ванда смеялась сегодня ничуть не меньше панны Галины. Они точно состязались в смехе. Галдин не сводил с панны Ванды глаз, он положительно любовался ею. Он даже не знал, что больше идет ей — смех или строгое выражение. Впервые он ощутил непреодолимое желание дотронуться до нее. Одно только прикосновение к ней доставило бы ему блаженство. Он нарочно ехал совсем рядом с нею. Джек и Санек дружелюбно обнюхивали друг друга.
На повороте, когда они проезжали под густо нависшими над ними ветвями елей, Галдин схватил одну из этих веток и пригнул ее так, что она мягко легла на плечо молодой девушки — он радовался как ребенок этому далекому прикосновению. Сердце его билось взволнованно.
— Что вы делаете? — спросила панна Ванда. Он смущенно пробормотал:
— Я думал, что она может ударить вас по лицу.
Потом понял, что сказал глупость,— его поступок говорил совершенно обратное,— и смутился еще больше. Она посмотрела на него и, точно прочтя все, что было у него на душе, ободряюще кивнула ему головой и, ударив Санека, помчалась вскачь.
Галдин, обезумев, кинулся за нею.
Панну Ванду нельзя было узнать сегодня. Ее веселость оживляла всех, ее шутки повторялись всеми, потому что они были так остроумны, что невольно хотелось их запомнить. Только с Ржевуцким она почти не говорила и каждый раз извинялась, когда упоминала его имя. Она похожа была на молодую лошадь, вырвавшуюся на волю, носящуюся легко и без цели по лугам. С того времени, как Галдин кинулся за нею в непреодолимом желании догнать ее, она уже не отпускала его от себя, заставляла показывать те разнообразные фокусы, которые он умел проделывать сидя на лошади, заставляла его рассказывать о себе, о своих полковых похождениях, о поваре своем, который так любил выпить,— она не давала ему ни минуты, чтобы придти в себя сказать ей что-нибудь такое, что предназначалось бы только ей одной.
И он потерял голову, сам не знал, что с ним, чувствовал себя возбужденным, как никогда. Она попросила его остаться в красной рубахе, и ему казалось, что точно такой костюм совсем уж не так плох. Чего она добивалась? Григорий Петрович смутно сознавал, что все это неспроста, что тут есть что-то тайное, касающееся, несомненно, пана Ржевуцкого, но что именно? Галдин замечал, как иногда панна Ванда бросала мгновенные взгляды на пана Бронислава и как при этом суживались ее темные глаза, радостно сверкая, точно говорили: «видишь, я делаю все-таки то, что мне нравится!» Видел и ответные взгляды Ржевуцкого, улыбавшегося снисходительно и уверенно, как улыбаются детям, когда они слишком расшалятся, но не хотят им этого поставить в вину, выжидая удобного случая. Все это Галдин видел; но разве можно было задумываться над этим, когда у самого все шло кубарем, все ломалось и созидалось вновь, без плана, без определенных соображений, точно так же, как в марте на реке громоздится друг на друга протаявший лед и некогда гладкую дорогу превращает в нечто бесформенное, глухо гудящее, живое и жутко-веселое.
Только в сумерки, к позднему обеду приехали они в Новозерье. Их встретила панна Эмилия упреками, что обед застоялся, что за своими глупостями они забывают о хозяйстве. На ней было затрапезное, из простого мужицкого полотна платье, волосы были гладко приглажены, но она все-таки покосилась на красную рубаху Галдина.
— Каким сегодня пан москалем!