Бабье лето в декабре

Проносились мимо окон автобуса зеленые яблоневые, вишневые, грушевые сады с побеленными стволами. Полторы недели назад такой медовый аромат висел над ними – до головокружения! На земле было слепяще бело и светло, будто после снегопада.

Уже давно здесь теплынь, старики «вытаяли», копошатся на грядках. Вода в ставках зацвела, серебрится капустная рассада на огородах. Считай, бесповоротно лето обосновалось. Здесь не то, что у них на Угоре, на вятском севере. В Угоре об эту пору еще утренники – зуб на зуб не попадет. И хотя днем пригревает, хозяйки в раздумье: то ли сажать под пленку огурцы, то ли погодить. Пока от Николы Великорецкого не вернулись паломники, надежного тепла не жди.

«И к чему это забытый Угор ко мне сегодня привязался? Как будто чем-то дорог этот нищий серый край вечнозеленых помидоров и колючих елок. Слаще репы она там ничего не едала. А здесь всего завались. Тьфу на этот Угор. И вообще, не пищи и не растравливай по пустякам себе душу», – оборвала Вера воспоминания. – Россия теперь отрезанный ломоть, а значит, и она от России отрезана».

Но не верилось этому. Конечно, она и говорит-то теперь не по-вятски, а с украинским щоканьем. Этот Иван окает да чокает, а у нее запросто «що» да «щоб» слетают с языка. И поет она не хуже хохлушек: «Ты ж менэ пидманула, ты ж менэ пидвела…»

К чему Угор вспоминать? Здесь хорошо! Дороги все в асфальте. Городок на берегу водохранилища. Наслаждайся, если время и гроши есть. Загорай, купайся, фруктов от пуза. Вон у брата Геннадия в саду даже виноград вызревает. А теперь арбузы будут. Геннадий на базар возит абрикосы продавать. Ей корзинами дарит.

Квартира у нее двухкомнатная, со всеми удобствами. Съездит на свеклу, заробит грошей, обязательно что-нибудь новое из обстановки купит. Стенка и сервант с хрусталем, ковры, цветной телек. И одевается. Скажи, что батрачка – не поверят. Человеком себя чувствует. По дому забот никаких. А в Угоре дров наноси, печь истопи, в баню воды натаскай, Угор и есть Угор, все в гору да с надсадой. Вон здесь уже теперь помидоров красных, огурцов долгих, как милицейская дубинка, – завались, и цветов тепличники нарастили – возы!

Узкоглазый парень казахского вида с прекрасными белыми зубами уступил ей место, отвлек от раздумий.

– Садитесь, мамашечка, – сказал с ласковым заискиванием. И в голосе, и во взгляде чувствовалось почтение не только к годам. Вера замечала, что еще нравится мужчинам. И вот этот парень так заинтересованно взглянул, что вогнал ее в краску.

– Спасибо, – смутилась она, и воспоминания ее оборвались, – я на следующей выхожу.

Но парень не садился, и она не садилась. Глупо получилось. Надо было присесть, как ни в чем не бывало. Хорошо, что ее остановка подоспела.

На крыльце милиции, около которого притулились мотоциклы и автомашины с красными полосами на бортах и колясках, Вера открыла сумочку, взглянула в зеркальце, подвела помадой губы. Вот и вытрезвитель. Бронированная сварная железная дверь. И такой же, как у нее, звонок-ревун.

Скучающий белесый лейтенант нехотя встал. Взгляд выпуклых охальноватых глаз, ощупывающий, подозрительный, так и норовит забраться под платье. Видно, вовсе одичал от безделья дежурный. Усы – под запорожца – тронул, попытался приспособить фуражку на чубатой голове, однако фуражка на копне волос не удержалась. Положил ее снова на сейф.

– Гражданка Бритвина? Заплатьте, распишитесь в получении сокровища, – сказал он и, самодовольно разгладив усы, подвинул журнал учета задержанных. – А сокровище ваше вон где, – и он с улыбкой помахал указательным пальцем. Вера взглянула по направлению милицейского пальца, стыд и жалость стиснули сердце. В стене, как в зоопарке для зверей, клетка, забранная стальными прутьями, и там, за прутьями Иван. В порванной грязной и мятой рубахе, с лиловой метиной под глазом. Волосы сальные, взъерошенные. Ох, Иван-Иван, – ханыга да и только. А ведь какой чистюля был. Рядом с ним два небритых мужика, еще замызганнее, на рожах синяки и ссадины. Знать, «оказывали сопротивление», как записано было в протоколе. И вот этот усатый лейтенант наслаждался их падением и униженностью. И жалко, и противно, и стыдно стало Вере. Обезьяны в клетке. Ох, отродье человеческое, до чего докатились.

– Гроши наличными? – спросил, улыбаясь, лейтенант.

Вера отсчитала деньги, взяла квитанцию за штраф и, не дожидаясь, когда лейтенант отопрет лязгающий запор, выпустит Ивана, кинулась на улицу из духоты и зарешеченной неволи. Думала, что только в кино про черных рабов да австралийских дикарей такое можно увидеть, а тут живые русские мужики сидели в клетке у них в Краснорудном, молодом, считавшемся культурном городке химиков, который все еще по привычке хвалят за чистоту и современный вид.

По торопливому шлепанью подошв и шумному дыханию Вера поняла, что Иван догоняет ее. Ну и пусть. Ей-то теперь это до лампочки. Она свое дело сделала – выкупила его, а остальное ее не касается.