Бабье лето

— Вы могли бы это знать, — сказал я. — Вы так добры, так чисты, так просты. Такою вы мне представали. Вы были мне понятны, как синева неба, а душа ваша казалась мне такой же глубокой, как его синева. Я знал вас много лет, вы всегда были значительны рядом с вашей великолепной матерью и вашим достопочтенным другом, вы бывали сегодня такой же, как вчера, а завтра такою же, как сегодня, и я впустил вас в свою душу, к тем, кого я люблю, к отцу, матери, сестре… нет, Наталия, еще глубже, глубже…

При этих словах она посмотрела на меня очень ласково, ее слезы полились еще сильнее, и она протянула мне руку.

Я схватил ее руку и, не в силах ничего сказать, только смотрел на Наталию.

Через много мгновений я отпустил ее руку и сказал:

— Наталия, мне непонятно, как это может быть, что вы расположены ко мне, ко мне, который ничего собою не представляет и ничем не замечателен.

— Вы не знаете, кто вы, — отвечала она. — Случилось так, как должно было случиться. Мы проводили много времени в городе, живя там часто целую зиму, мы путешествовали, видели разные страны и города, мы были в Лондоне, Париже и Риме. Я познакомилась со многими молодыми людьми. Среди них были люди дельные и значительные. Я видела, что иные не безразличны ко мне. Это меня пугало, и если кто красноречивым ли взглядом или еще как-нибудь давал мне это понять, у меня возникал страх, и я старалась держаться подальше. Мы вернулись на родину. И вот однажды летом вы приехали в Асперхоф, и я увидела вас. На следующее лето вы приехали снова. Вы ни на что не притязали, я видела, как вы любите предметы этого мира, как вникаете в них и заботитесь о них в своих науках… видела, как вы почитаете мою мать, уважаете нашего друга, почти любите мальчика Густава, с какой почтительностью всегда говорите о своем отце, о своей матери и сестре, и тогда… тогда…

— И тогда, Наталия?

— И тогда я полюбила вас, потому что вы так просты, так добры и все же так серьезны.

— А я люблю вас больше, чем мог бы полюбить кого-либо или что-либо в этом мире.

— Из-за вас я часто страдала, бродя по полям.

— Я ведь этого не знал. Наталия, а потому должен был скрывать свои мысли, таить от всех, от отца, от матери, и даже от самого себя. Я продолжал делать то, что считал своим долгом, ходил в горы, исследовал их строение, собирал камни, измерял озера, провел по совету вашего друга одно лето в Асперхофе без всяких занятий, потом снова отправился в дикие места и доходил до границы льда. Я только все горячее любил вашу мать, вашего друга и вашего брата. Но, находясь на вершинах гор. Наталия, я видел ваш образ в распахнутом надо мною безоблачном небе, глядя на твердые, неподвижные скалы, я видел ваш образ в окутывавшем их тумане, когда я взирал с высоты на селения людей, ваш образ наполнял стоявшую над миром тишину, а когда я вглядывался дома в черты своих близких, он маячил передо мною и здесь.

— И вот все разрешилось.

— Разрешилось, моя милая, милая Наталия.

— Мой дорогой друг!

С этими словами мы снова подали друг другу руки и потом посидели молча.

Как все изменилось вокруг меня за несколько мгновений, как приняли вещи совсем им не свойственный облик! В глазах Наталии стояло сияние, какого я за все время, что знал ее, ни разу не видел. Неустанно текущая вода, алавастровая чаша, мрамор — все преобразилось. Белые блики статуи, пятна света, чудесно вспыхивающие в тени, были другими. Вода текла, журчала, струилась, всплескивала по-другому. Блестевшая на солнце зелень приветливо заглядывала в грот как-то по-новому, и даже стук молотков, сбивавших краску со стен, слышался в гроте совсем не так, как слышался он, когда я вышел из дому.

После продолжительного молчания Наталия сказала:

— А о вечере в Придворном театре вы ни разу не заговаривали.

— О каком вечере, Наталия?

— Когда давали «Короля Лира».

— Уж не вы ли были той девушкой в ложе?

— Это была я.

— Нет, вы цветете, как роза, а та девушка была бледна, как белая лилия.

— Должно быть, я побледнела от боли. Я была очень ребячлива, и мне было тогда отрадно прочесть единственно в ваших глазах среди всех окружавших ложу сочувствие моему впечатлению. От вашего сочувствия это впечатление, правда, усилилось, усилилось прямо-таки непомерно. Но это было хорошо. Я никогда не бывала на представлении, которое меня так взволновало бы. Я сочла это счастливой случайностью, что при выходе из театра ваши глаза, которые наполнились слезами при виде страданий старого короля, оказались так близко. Мне подумалось, что я должна отблагодарить вас взглядом за то, что вы были заодно со мною и не оставили меня в одиночестве. Вы заметили это?

— Я это заметил и подумал, что взгляд девушки доброжелателен и означает, наверное, общность нашего впечатления от спектакля.

— И значит, вы меня потом не узнали?

— Нет, Наталия.

— А я вас сразу узнала, как только увидела в Асперхофе.

— Мне приятно, что это ваши глаза тогда поблагодарили меня. Та благодарность глубоко запала мне в душу. Да и как могло быть иначе, ведь ваши глаза — для меня милее и прекраснее всего на свете.