Бабье лето

В конце коридора, приближаясь к лестнице, я увидел открытой одну из дверей, которая, как я полагал, вела в комнаты женщин. Потому ли она была открыта, что собирались выйти, или потому, что в нее сейчас вошли? Или открытой ее оставила в спешке служанка, или на то была какая-то другая причина? Я помедлил, прежде чем пройти мимо этой двери. Но зная, что она ведет только в переднюю, и будучи уже так близко от лестницы, которая вывела бы меня из дому, я решился пройти мимо, ускорив шаг. Я последовал дальше, еще осторожнее ступая на мягкий ковер. Дойдя до двери, я заглянул внутрь. Мое предположение подтвердилось, дверь вела в переднюю. Она была маленькая и обставлена самой простой мебелью. Но заглянуть я смог не только в переднюю, но и в следующую комнату, соединявшуюся с ней большой стеклянной дверью, к тому же еще полуоткрытой. А в этой комнате стояла Наталия. За нею у стены высились благородные средневековые шкафы. Она стояла почти в середине комнаты у стола, на котором лежали две цитры и с которого ниспадала старинная узорная скатерть. Наталия была полностью одета для выхода, не хватало только шляпы на голове. Ее красивые волосы были собраны на затылке и скреплены лентой или чем-то подобным. Платье было закрытое и застегивалось без каких-либо дополнительных украшений. Снова из светло-серой шелковой материи, но с очень тонкими ярко-красными полосками, оно обтягивало бедра, а дальше спускалось к ногам пышными складками. Рукава были узкие, доходили до запястий, и на них, как и выше локтей, чередовались поперечные полосы, замыкавшиеся, словно браслеты. Наталия стояла совершенно прямо, даже немного откинувшись. Левая ее рука была вытянута и опиралась ладонью на вертикально стоявшую на столике книгу. Правая рука легко лежала на левом предплечье. Ее несказанно прекрасное лицо пребывало в покое, как если бы глаза, прикрытые сейчас веками, были опущены и она о чем-то задумалась. В чертах ее была такая чистая, такая тонкая одухотворенность, какой я и в ней — а уж в ней-то всегда являла себя глубокая душа — прежде не видел. Я понял, что выражала ее фигура, я как бы слышал ее мысленный возглас: «Свершилось!» Она не слышала моих шагов, потому что пол коридора покрывал ковер, и не видела меня, потому что лицо ее было обращено к югу. Я недолго наблюдал ее задумчивость и, тихо пройдя мимо, спустился вниз. Меня, словно море, охватило блаженство, когда я увидел, что Наталия окрылена тем же чувством, что я, чувством, что нужно объять умом это нежданное счастье, понять этот дар судьбы, уразуметь, какой новый, неизмеримо важный поворот сделала жизнь. Мне не верилось, что существо, в котором воплощалось самое прекрасное из всего, что я знал, существо, которое можно было назвать и гордым, ибо до сих пор оно отворачивалось от всякого сближения, что это существо погрузилось в такую задумчивость из-за меня. Я подумал, что, пока жив, проживи я хоть до предельного возраста или дольше того, буду любить ее, живую ли, мертвую ли, каждой каплею своей крови, всем своим сердцем, и всегда, во все времена, буду беречь ее в глубинах своей души. Самым сладостным показалось мне ощущение способности любить ее не только в этой жизни, но и в тысячах жизней после тысяч смертей. Сколько всего я видел на свете, сколько получал радостей, сколько вещей находил приятными — и все это теперь — ничто, а высшее счастье — это возможность назвать чистую, глубокую, прекрасную человеческую душу совсем-совсем своей.