Бабье лето

На другой день я попросил Матильду пройти со мной в сад. Пройдя через первую часть его, мы вышли увитым виноградом проходом к беседке, у которой цвели розы. На ходу мы почти не говорили, разве что сказали, как хорош тот или иной цветок, как прекрасны виноградные листья и как разгулялся день. Мы были слишком напряжены предстоявшим, Матильда тем, что я собирался сообщить ей, а я — тем, как она примет это сообщение. Вблизи беседки стояла скамейка, на которую падала тень от куста роз. Я пригласил Матильду сесть со мной на эту скамью. В первый раз мы пошли в сад совсем одни и впервые сидели рядом одни на скамейке. Это было предвестием того, что либо нам целиком принадлежит будущее, либо это последний раз, и потому нам оказано полное доверие. Я видел, что Матильда это чувствовала, ибо вся ее стать выражала напряженное ожидание. Тем не менее она ни одним словом не торопила меня начать. Мое поведение, наверное, испугало ее. Ибо, хотя ночью я несметное число раз подбирал слова, с которыми к ней обращусь, я не мог сейчас говорить, и как ни старался я овладеть своими чувствами, весь мой вид, вероятно, выражал мою боль. После того как мы некоторое время посидели, глядя на носки своих башмаков и, что удивительно, не взяв друг друга за руки, я дрожащим голосом и задыхаясь заговорил о том, что думают ее родители, что они хотят, чтобы мы хотя бы на время расторгли наш союз. Я не касался причин, приведенных ее матерью, и только сказал ей, что она должна повиноваться и что при непослушании наш союз невозможен.

Когда я закончил, она была в высшей степени изумлена.

— Прошу тебя только, повтори мне вкратце то, что ты сказал и что мы должны делать, — сказала она.

— Ты должна исполнить волю своих родителей и порвать со мной, — ответил я.

— И ты это предлагаешь и ты обещал матери добиться от меня этого? — спросила она.

— Не добиться, Матильда, — отвечал я, — мы должны повиноваться. Ибо воля родителей — закон для детей.

— Я должна повиноваться, — воскликнула она, вскочив со скамьи, — и я повинуюсь, но ты не должен повиноваться, это же не твои родители. Ты не должен был приходить сюда с поручением расторгнуть союз любви, который мы заключили. Ты должен был сказать: «Госпожа, ваша дочь послушается вас, скажите лишь ей свою волю, но я не обязан следовать вашим указаниям, я буду любить вашу дочь, пока во мне течет кровь, и всеми силами буду стремиться завладеть ею. И поскольку она послушна вам, она не будет больше говорить со мною, не будет больше смотреть на меня, я уеду отсюда подальше. Но любить я ее все-таки буду, пока длится эта жизнь и жизнь будущая, я никакой другой не подарю ни частицы своей привязанности, я никогда не отступлюсь от нее». Так должен был ты сказать, и если бы ты уехал из нашего замка, я знала бы, что ты так сказал, и миллионы цепей не могли бы оторвать меня от тебя, и я, ликуя, исполнила бы когда-нибудь то, что даровала бы тебе эта бушующая душа. Ты расторгнул наш союз, прежде чем пришел сюда, прежде чем привел меня к этой скамье, куда я по доброй воле за тобою пошла, потому что не знала, что ты сделал. Если бы сейчас пришли отец и мать и сказали: «Возьмите друг друга, обладайте друг другом навеки», все равно все было бы кончено. Ты нарушил верность, которую я мнила более твердой, чем столпы мира и звезды на небосводе.

— Матильда, — сказал я, — то, что я сейчас делаю, бесконечно труднее того, что ты требуешь.

— Трудно или нетрудно — не о том сейчас речь, — отвечала она, — речь о том, противоположности чему я не представляла себе. Густав, Густав, как мог ты это сделать?

Она отошла от меня на несколько шагов, стала на траву на колени перед цветущими у беседки розами, сложила руки и воскликнула, заливаясь слезами:

— Услышьте это, тысячи цветов, которые глядели на нас, когда он целовал эти губы, услышь это, листва винограда, слыхавшая шепот клятвы в вечной верности, я любила его так, как ни одни уста, ни один язык на свете не могут выразить. Это сердце молодо годами, но богато великодушием. Все, что в нем жило, я отдала любимому, во мне не было ни одной мысли, кроме него, всю будущую жизнь, которая могла бы длиться еще много лет, я одним духом принесла ему в жертву, я отдала бы ему всю свою кровь, каплю за каплей, я дала бы вытянуть из себя все жилы — и ликовала бы. Я думала, что он это знает, потому что думала, что и он сделал бы то же. И вот он уводит меня сюда, чтобы сказать мне то, что он сказал. Какая бы боль ни пришла извне, какая бы борьба, какое бы напряжение и страдание — я все бы вынесла, но он — он! Он сделал для меня навек невозможным принадлежать ему, потому что разрушил волшебство, которое все связывало, волшебство, сулившее нерушимую близость на будущие годы и навсегда.

Я подошел к ней, чтобы поднять ее. Я схватил ее руку. Рука ее была как огонь. Она встала, отняла руку и пошла к беседке, у которой цвели розы.