Бабель (ЛП)

Их комнаты находились через коридор друг от друга — комнаты шесть и семь. Каждая из них состояла из большой спальни и гостиной с низким столиком, пустыми книжными полками и диваном. Диван и стол казались слишком официальными, поэтому они сидели, скрестив ноги, на полу в комнате Рами, моргая, как застенчивые дети, рассматривая друг друга, не зная, что делать с руками.

Рэми достал из одного из своих сундуков красочно завернутую посылку и положил ее на пол между ними. Подарок на проводы от сэра Горация Уилсона, моего опекуна. Он также подарил мне бутылку портвейна, но я ее выбросил. Что бы ты хотел? Рами вскрыл посылку. Там ириски, карамель, арахисовая крошка, шоколад и всевозможные цукаты...

О, боже — я буду ириски, спасибо». Робин не разговаривал с ровесниками столько, сколько себя помнил.* Он только сейчас понял, как сильно хотел иметь друга, но не знал, как его завести, и перспектива попытаться, но потерпеть неудачу, внезапно привела его в ужас. Что, если Рэми сочтет его скучным? Раздражающим? Чрезмерно щедрым?

Он откусил кусочек ириски, проглотил и положил руки на колени.

Итак, — сказал он. Расскажи мне о Калькутте?

Рами усмехнулся.

В последующие годы Робин много раз возвращался к этому вечеру. Его навсегда поразила его таинственная алхимия, то, как легко два плохо социализированных, ограниченных в воспитании незнакомца за несколько минут превратились в родственные души. Рами выглядел таким же раскрасневшимся и взволнованным, как и Робин. Они говорили и говорили. Ни одна тема не казалась запретной; все, что они поднимали, становилось либо предметом мгновенного согласия — булочки лучше без кишмиша, спасибо, — либо поводом для увлекательной дискуссии — нет, Лондон прекрасен, на самом деле; а вы, деревенские мыши, просто предвзяты, потому что завидуете. Только не купайтесь в Темзе.

В какой-то момент они начали читать друг другу стихи — прекрасные цепочки двустиший на урду, которые, как сказал ему Рами, называются газелями, и поэзию Танга, которую Робин откровенно не любил, но которая звучала впечатляюще. И ему так хотелось произвести впечатление на Рами. Он был таким остроумным, начитанным и веселым. У него было резкое, язвительное мнение обо всем — о британской кухне, британских манерах, соперничестве Оксбриджей («Оксфорд больше Кембриджа, но Кембридж красивее, и вообще я думаю, что Кембридж создали только для того, чтобы переполнить его посредственными талантами»). Он объездил полмира; он был в Лакнау, Мадрасе, Лиссабоне, Париже и Мадриде. Он описывал свою родную Индию как рай: «Манго, Берди» (он уже начал называть Робина «Птичка»), «они до смешного сочные, вы не можете купить ничего подобного на этом жалком маленьком острове. Прошли годы с тех пор, как я их ел. Я бы все отдал, чтобы увидеть настоящий бенгальский манго».

Я читал «Арабские ночи», — предложил Робин, опьяненный возбуждением и стараясь казаться житейски образованным.

Калькутта не в арабском мире, Птичка».

«Я знаю.» Робин покраснела. Я просто хотел сказать...

Но Рами уже перешел к делу. Ты не сказал мне, что читаешь по-арабски!

«Нет, я читаю в переводе».

Рами вздохнул. В чьем?

Робин изо всех сил пыталась вспомнить. Джонатана Скотта?

«Это ужасный перевод». Рами махнул рукой. «Выбрось его. Во-первых, это даже не прямой перевод — сначала он был на французском, а потом на английском, — а во-вторых, он и отдаленно не похож на оригинал. Более того, Галланд — Антуан Галланд, французский переводчик — сделал все возможное, чтобы франкофицировать диалог и стереть все культурные детали, которые, по его мнению, могли бы запутать читателя. Он переводит наложниц Гаруна Альрашида как dames ses favourites. Любимые дамы. Как можно получить «любимые дамы» от «наложниц»? И он полностью вырезает некоторые эротические отрывки и вставляет культурные объяснения, когда ему вздумается — скажи мне, как бы ты хотел читать эпос, когда тебе на все пикантные места дышит в затылок унылый француз?».

Рами бурно жестикулировал, пока говорил. Было ясно, что он не был по-настоящему зол, просто он был страстен и явно гениален, он был так увлечен правдой, что весь мир должен был узнать ее. Робин откинулся назад и наблюдал за прекрасным, взволнованным лицом Рами, одновременно удивляясь и восхищаясь.

Он мог бы тогда заплакать. Он был так отчаянно одинок и только сейчас понял это, а теперь он не был одинок, и это было так хорошо, что он не знал, что с собой делать.

Когда, наконец, они стали слишком сонными, чтобы закончить свои фразы, сладости наполовину исчезли, а пол Рами был усеян обертками. Зевнув, они пожелали друг другу спокойной ночи. Робин, спотыкаясь, вернулся в свою комнату, захлопнул дверь и повернулся лицом к пустым покоям. Это был его дом на следующие четыре года — кровать под низким покатым потолком, где он просыпался каждое утро, протекающий кран над раковиной, где он умывался, и стол в углу, над которым он горбился каждый вечер и писал при свечах, пока воск не капал на половицы.