Бабель (ЛП)

И Робин, несмотря ни на что, надеялся, что день, о котором пророчествовал Гриффин, никогда не наступит, что он сможет жить в этом равновесии вечно. Ведь он никогда не был так счастлив, как сейчас: растянутый до предела, слишком озабоченный очередным делом, чтобы обращать внимание на то, как все это сочетается.

В конце Михаэля французский химик по имени Луи-Жак-Манде Дагер прибыл в Бабель с любопытным экспонатом. Он объявил, что это гелиографическая камера-обскура, способная воспроизводить неподвижные изображения с помощью экспонированных медных пластин и светочувствительных соединений, хотя он не смог до конца разобраться в механике. Не могли бы «Бабблеры» взглянуть и посмотреть, можно ли как-то улучшить ее?

Проблема камеры Дагера стала предметом обсуждения в башне. Преподаватели устроили соревнование — любой студент, получивший допуск к серебряным работам и сумевший решить проблему Дагера, получал право на свое имя в его патенте и процент от богатства, которое непременно должно было последовать. В течение двух недель на восьмом этаже царила тихая суматоха, когда студенты четвертого курса и аспиранты листали этимологические словари, пытаясь найти набор слов, который бы позволил найти правильный смысловой узел, включающий свет, цвет, изображение и имитацию.

Именно Энтони Риббен наконец-то разгадал эту идею. Согласно условиям контракта с Дагером, фактическая запатентованная пара была засекречена, но ходили слухи, что Энтони сделал что-то с латинским imago, которое не только означает «подобие» или «имитация», но и подразумевает призрак или фантом. По другим слухам, Энтони нашел способ растворить серебряный брусок, чтобы получить пары нагретой ртути. Что бы это ни было, Энтони не мог сказать, но за его усилия ему хорошо заплатили.

Камера работала. Волшебным образом точное подобие запечатленного объекта можно было воспроизвести на листе бумаги за удивительно короткое время. Устройство Дагера — дагерротип, так они его называли, — стало сенсацией местного масштаба. Каждый хотел получить свою фотографию. Дагерр и преподаватели Бабеля устроили трехдневную выставку в вестибюле башни, и нетерпеливые посетители выстроились в очередь, огибающую улицу.

Робин нервничал из-за перевода санскрита, который должен был быть сделан на следующий день, но Летти настояла, чтобы они все пошли фотографироваться. «Разве вы не хотите оставить о нас память?» — спросила она. «Сохраниться в этот момент времени?»

Робин пожал плечами. «Не очень.»

«А я хочу», — упрямо сказала она. Я хочу помнить, какими мы были сейчас, в этом году, в 1837. Я никогда не хочу забывать».

Они собрались перед камерой. Летти и Виктуар сели на стулья, сложив руки на коленях. Робин и Рами стояли позади них, не зная, что делать со своими руками. Должны ли они положить их на плечи девушек? На стулья?

Руки по бокам», — сказал фотограф. Держитесь как можно лучше. Нет — сначала кластер, чуть ближе — вот так».

Робин улыбнулся, понял, что не сможет так долго держать рот широко растянутым, и быстро бросил это занятие.

На следующий день они забрали свой готовый портрет у клерка в холле.

«Пожалуйста», — сказала Виктуар. Это совсем не похоже на нас».

Но Летти была в восторге; она настояла на том, чтобы они пошли в магазин за рамой. Я повешу ее над камином, что скажешь?

«Я бы предпочел, чтобы ты выбросила это», — сказал Рами. Это нервирует».

«Нет, не нервирует», — сказала Летти. Она казалась околдованной, когда рассматривала отпечаток, как будто видела настоящую магию. Это мы. Застывшие во времени, запечатленные в моменте, который мы никогда не сможем вернуть, пока живем. Это чудесно».

Робину тоже показалось, что фотография выглядит странно, хотя он не сказал об этом вслух. Все их выражения были искусственными, масками слабого дискомфорта. Камера исказила и сплющила дух, который их связывал, и невидимая теплота и товарищество между ними теперь казались натянутой, вынужденной близостью. Фотография, подумал он, тоже была своего рода переводом, и все они стали от этого хуже.

Действительно, фиалки, брошенные в горнило.

Глава десятая

Чтобы сохранить принципы своих учеников, они ограничивают их безопасными и элегантными имбецилиями классического образования. Настоящий оксфордский наставник содрогнулся бы, услышав, как его молодые люди спорят о моральных и политических истинах, создают и разрушают теории и предаются всей смелости политических дискуссий. Он не ожидал бы от этого ничего, кроме нечестия по отношению к Богу и измены королям».

СИДНЕЙ СМИТ, «Профессиональное образование Эджворта».