Баблия. Книга о бабле и Боге

Они остались втроем в комнате. Возбуждение от битвы с полковником спало. Алик видел перед собой свое разгромленное жилище. На диване, поджав ноги, испуганно прижавшись друг к другу, сидели жена и дочка.

«Как я мог подумать их бросить? – задал он сам себе вопрос. – Здесь, в этом мире зверином. Девочек моих беззащитных. Одних среди ублюдков злобных, им на поругание и забаву? Как?»

И тут же другой кто-то, видимо бывший бог либеркиберийский, ответил ему вопросом на вопрос:

«А как ты мог Аю, любовь свою, обречь на муки вечные? Не просто бросить, а предать, проклясть самым страшным в мире проклятием. Как ты мог?!»

Большей мразью Алик никогда еще себя не чувствовал. Он рухнул на колени и пополз к дивану. Пополз, потому что недостойным себя считал ходить по свету белому.

– Простите меня, – просипел он. – Простите, если сможете. Я виноват перед вами. Не отмолить мне свою вину никогда. Но простите все же. У меня, кроме вас, никого нет. И я вас предал. Я плохой муж, плохой отец. И человек плохой. Но простите меня. Обещаю, я клянусь, вы никогда…

Он не мог дальше говорить, хрипел что-то нечленораздельное. Понимал прекрасно, нет ему прощения. И вдруг… рука погладила его волосы, а потом четыре руки гладить его стали…

– Алька!

– Папка!

– Ты что…

– Ты зачем…

– Ты самый лучший…

– Самый умный.

– Я люблю тебя.

– И я…

Соскочила с дивана к нему Ленка, обняла его, к себе прижала. А сзади на спину кинулась Сашка и тоже обняла крепко.

– Да ты что, я не испугалась, я знала, что ты им покажешь.

– И я. Ты самый умный, самый крутой, самый сильный.

– Подумаешь, менты, что мы, ментов не видели?

– Нам не от ментов плохо было, нам без тебя было плохо.

– Папка.

– Алька.

– Мы любим тебя, любим, любим…

Услышав возню у сестры за стеной, в комнату ворвались притаившиеся до этого момента в детской близнецы. С криками «Папка, кутой, генеал, машал, Путин уходи, ула, впелед!» они кинулись в гущу тел и устроили безумную кучу-малу.

Жена, дети целовали Алика, тормошили и гладили, а он втягивал носом их родные знакомые запахи, терся о них лбом и щеками, шептал счастливо:

– Простите, простите меня.

И понимал, что вот он дома. Что есть у него дом. И ерунда, что разбросаны вещи и сломаны детские игрушки. Ерунда, что опоганен воздух и стены присутствием чужих, злых людей. Да хоть бы они сгорели, эти стены. Не важно. Потому что его дом не стены, а эти четверо, целующие и обнимающие его сейчас, шепчущие слова ласковые. Они простили его и будут, наверное, еще прощать. И все простят, наверное. И он им все. Ленка, Сашка, Борька, Ленька – вот его дом. А кроме дома, у него ничего и нет.

После, когда успокоились немного, сидели несколько часов на кухне, разговаривали. Он не стал им о Либеркиберии сообщать. Зачем? Страница перевернута, а волнений на их долю и так выпало немало. О проблемах на работе рассказал, но не пугая и в очень общих чертах.

– Понимаете, девчонки, это, конечно, позор на мою седую голову, что дерьмо с работы в дом я принес, но вы не переживайте сильно. Просто на кону чудовищные деньги. Психуют все. И ЛМ психует, и я. Уволил он меня сегодня типа. А я показал, как он сильно не прав. Вот результат в наш дом и выплеснулся.

Ленка собралась в очередной раз зарыдать. Он не дал ей этого сделать.

– Спокойно, – сказал, обняв ее за плечи. – Не надо истерик. Завтра все кончится. Мент придет извиняться. Шеф получит бабки и не будет знать, в какое место меня расцеловать. А мы… мы… выбирайте, где вам больше жить нравится – Нью-Йорк, Париж, Лондон, Ницца, а может, яхту такую небольшую купим, метров тридцать пять, и в кругосветку?

– Аличка, а тебя не посадят?

– Пап, это точно не опасно?

– Отвечаю по пунктам. Первое – не посадят; второе – опасно, конечно. Но, по-моему, ипотеку брать гораздо опасней. Ипотеку отдавать нужно каждый месяц, а тут пара неприятных разговоров, и все. Жить вообще опасно, но если голова на плечах есть, то можно жить, и даже неплохо совсем.

– Пап, а ты с камерой на месте придумал или это план такой хитрый был?

– На месте. Это я, дочка, от страха сообразил. Люди, как сказал мент, от страха в штаны ссутся, а я врать начинаю вдохновенно. Физиологическая особенность организма. У меня, случайно, нос не увеличился, как у Буратино? Ты не заметила? Да хоть бы и увеличился. Забодал бы тогда и носом мента. В самые погоны ранил бы смертельно.

Сашка засмеялась. Жена поддержала ее, но гораздо менее уверенно. Два-три хилых смешка всего. Он решил поднять градус всеобщего веселья и продолжил:

– Да что я, вот ты, дочь, дала жару: «Пап, а чего от них так воняет, они что, не моются?». А близнецы? «Дядька, похой, бяка, сука, Путин, уходи».

Сашка зашлась в своем фирменном смехе молодой ослицы – Иа, иа, иа…

«Вернулся, – подумал Алик. – Смех вернулся, а значит, и все остальное вернется тоже».

Глядя на дочку, жена тоже начала хохотать. Ржали, перебивая друг друга.

– А ты…

– А я…

– Воняет…

– Близнецы…

– Путин, уходи…

Фразы до конца не договаривали. Приступы смеха накатывали вновь и вновь. Ржали до слез, до пузырей изо рта и зеленых соплей из носа. Напряжение последних часов выходило через этот смех. На полу кухни валялись кастрюли и рассыпанные банки с крупами. Квартира напоминала еврейское местечко после погрома. А они ржали, потому что кончился кошмар, потому что вместе, потому что и это пережили. И все хорошо дальше будет.

Успокаивались долго. Вытирали выступившие слезы. Старались серьезными быть. Не выдерживали, прыскали снова, зажимали рот руками и опять смеялись. Потом втроем пошли укладывать близнецов. Улеглись все на одну из кроватей, миловались, целовали мальчишек и друг друга, держались за руки, расстаться не могли. Наконец, когда мальчишки начали засыпать, Алик пожелал Сашке спокойной ночи, а сам ушел с Ленкой в спальню.

– Лен, ты прости меня, еще раз, – промямлил он, краснея и запинаясь. – Ну, насчет Наташи…

– Это правда?

– Что?

– Что она мне рассказала, что она тебе… когда я с тобой по телефону говорила… а она тебе… делала…

– Правда, Лен. Сволочь я и скотина. Козел. Ты не представляешь, как мне стыдно. Мне сразу стыдно стало. Сразу после как она мне сделала, а я с тобой в это время… Я послал ее тут же. Она и рассказала тебе, оттого что послал. От обиды. Прости меня, дурака, пожалуйста.

Он глядел на жену, видел, как тяжело ей, но врать не мог. Если сейчас соврать, то и дальше врать придется. И не вырвется их жизнь из колеи чавкающей. И разъединятся они снова.

«Ленка, – упрашивал он ее про себя. – Ну смоги, ну пожалуйста. Ты же добрая. Вздорная, но добрая. У нас же дети, семья. Мы по отдельности ничто. Только вместе смысл появляется. Пожалуйста. Я знаю, ты меня любишь, и я тебя. Не губи все. Смоги. Пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста!»

– Я прощаю, – просто сказала она. – И напоминать тебе не буду никогда. Но знай, если еще раз… я не сумею. Я действительно не сумею с тобой жить. Понимаешь?

– Клянусь, я обещаю, клянусь всем, что у меня есть дорогого, – больше никогда. Жизнью клянусь…

– Иди сюда, дурак, – прервала она его, повисла на нем и поцеловала его так, что он понял: «Простила».

Замирительный секс был, как всегда, офигительным. Чувство благодарности к Ленке распирало Алика. Он старался быть нежным и предупредительным. Не себе удовольствие доставить, а ей, ей. Святой почти что женщине, великодушно и безоговорочно простившей его. Принявшей его обратно в лоно семьи и в свое безгрешное, да, безгрешное лоно. Ленка почувствовала его настрой. Прервалась на секунду, посмотрела на него сочувственно и сказала:

– Глупенький, хватит извиняться. Уже хватит. Все прошло, кончилось. Все…

И он перестал извиняться, а начал просто любить ее, как давно уже не любил. Как в юности их, когда она для него всем была.

«Надо же, могу, – радовался он, приближаясь к финалу. – Живо еще, не ушло никуда. Забылось немного, но не ушло. Могу, люблю. Почти как с Аей, лучше, может, даже».

Вдруг он с ужасом понял, что сравнивает. Сопоставляет Аю и Ленку. И стоят они обе у него перед глазами. И у каждой свои плюсы. И любит он их обеих. Нельзя так, не бывает, а любит. Нельзя изменять любовнице с женой, а получалось, что изменяет. А потом получалось, что Ленке изменяет, а потом опять. Предатель, всегда предатель. Он снова начал сходить с ума. Погружаться в желтую муть, из которой недавно с таким трудом вынырнул. Невероятным, невозможным усилием Алик зачеркнул образ Аи. Сразу не вышло. Сначала вьющиеся медные волосы зачеркнул, дальше ореховые глаза с изумрудными искорками и губы рыбки золотой, и остальное. Как будто себя зачеркивал. Исчезла Ая, и любовь к ней исчезла, и Либеркиберия. Алика окружала разгромленная квартира, любимая жена и дети в ней. За окнами привычная хмурая и загазованная осенняя Москва. Обычный, знакомый с детства мир окружал его. Он победил. Он выздоровел. Он торжествовал…

После всего они лежали долго с Ленкой, остывали, отходили от любви возрожденной, а потом заснули. Во сне Алику привиделось, что он снова маленький мальчик и играет во дворе в футбол. Несколько дней подряд, без перерыва, игру за игрой, то за одну, то за другую команду. Хорошо играет, много финтит, забивает кучу голов, радуется. Только почему-то всегда проигрывает. Почему-то проигрывает всегда…