Баблия. Книга о бабле и Боге

– Ладно, инцидент считаем исчерпанным. Работаем по плану. Не обессудь, Алик, но придется тебе обо всех нюансах мне каждый день докладывать. Шеф все же просил присмотреть. И очень тебя прошу. Без неожиданностей, пожалуйста. Весело, конечно, получилось в этот раз. Но больше не надо.

– Клянусь, не буду больше. И потом хохма, повторенная дважды, уже не хохма, а бородатый анекдот. Не подействует.

Хихикнули еще разок на прощание и разошлись. Устаканилось вроде все.

Как только Алик вышел из кабинета, у него сползло лицо. Словно оползень на размытом дождем косогоре съехало в расстегнутый ворот рубашки. Постарел сразу лет на двадцать. Несложное, в общем-то, примирение с коллегами далось колоссальным напряжением воли. Он чувствовал себя Паганини, исполняющим сложнейшие партии на одной струне. Остальные струны полопались. Нельзя было злиться самому. Нельзя было злить других. А как жить в этом безумном мире, если самые естественные вещи делать нельзя? Как? Как?!

Алик еле добрел до своего кабинета, рухнул в кресло, выпил четыре чашки кофе и выкурил полпачки сигарет. Во рту появился привкус горечи и пошел гулять по телу. Заломило руки и ноги. Сдавило голову. Забухало сердце.

«А вот бы правда сдохнуть, – тоскливо подумал Алик. – Сдохнуть это хорошо. Это выход. Зачем мне жить такому? Любить разучился, а страдать нет. Издевательство это какое-то изощренное. Жить так. Сам мучаюсь, других мучаю. Целый мир мучаю. И Михая, и Наташу, и жену, и детей…»

При мысли о детях шевельнулось что-то. Разомкнулось пересохшее горло. Задышалось легче.

«Я обещал Антуану любовь найти. Вытащить из себя на радость людям. Так вот же она. Близнецы, Сашка, люблю я их. Сто пудов люблю. А сомнения все от лукавого».

Внезапно нестерпимо захотелось увидеть детей. Вжаться в них, почувствовать их запах. Не брать, а отдавать. Дыхание, силы, весь мир, всего себя. Раствориться в них до донышка. Любить.

– Домой, к детям, – решил Алик и, забыв надеть пальто, побежал к машине.