Баблия. Книга о бабле и Боге

Он стоял босиком на траве. Над головой блистало, переливалось огромное жаркое солнце. От земли к ногам шло тепло. Наполняло все тело до кончиков волос. Зелень травы разбавляли фиолетовые шишечки клевера. Кое-где попадались белые ромашки. Он лег на землю. Вдохнул одуряющий луговой запах. Посмотрел на голубое, подрагивающее в белой дымке небо. Услышал жужжание шмеля недалеко. Почувствовал приятное щекотание ползающих по коже насекомых. Слился со всем окружающим. Стал и небом, и лугом, и травинкой, и даже упорным муравьишкой, карабкающимся по его щеке. Понял всех Алик. И его поняли. Счастьем наступившее состояние назвать было нельзя. Больше, чем счастье. Свобода, покой, понимание, радость звенящая. Шмель жужжал, трава колыхалась, муравей полз по щеке. Всегда так было и будет всегда. Уверенность полная, окончательная, нерастворимая. И в этот момент, когда уверенность и покой достигли своего пика, земля вздрогнула и стала осыпаться вниз. Алик падал в некое подобие штольни или колодца. Свет, такой теплый, родной и естественный, удалялся от него. Превращался в маленькую, почти невидимую точку. Но блистал в вышине звездочкой манящей. Уж лучше бы не блистал. Невыносимо было осознавать, что свет существует, а он, Алик, лишен его. И, видимо, навсегда. И вся жизнь его отныне – это падение в бездонный колодец с жирными, узкими и склизкими стенками.

«Ерунда, – подумал он. – Большинство так и живет, в пропасть рушась. И в колодцах люди устраиваются хорошо. С комфортом падают, вискарь односолодовый попивая».

Мысль не утешила совсем. Не мог он хорошо устроиться в этом колодце. Потому что другие и не подозревают о существовании света. А он не то что подозревал, знал. Видел его даже сейчас, падая. Он попытался упереться в стенки, остановить падение. Не получилось. Стены колодца на ощупь напоминали чешую протухающей рыбы. Вонючая слизь забилась под ногти. В нос ударил помойный запах. Алика стошнило. Рвотные массы никуда не делись, не остались на скользких стенках, не упали вниз. Летели на одном уровне с его лицом, иногда загораживая уменьшавшуюся светящуюся звездочку. Он понял, что так теперь будет всегда. Его испражнения, кал, моча, рвота останутся с ним навечно. Не спустить в унитаз, не выкинуть в выгребную яму. Копиться только станут, прибавляться, окружать его плотным кольцом. И не разобьется он в этой пропасти бездонной, а захлебнется в собственном дерьме. Умирать будет мучительно, в грязи и удушье, напряженно вглядываясь сквозь последние просветы разлагающихся отбросов в крошечную светлую точку наверху. И тогда он возненавидел свет.

– Зачем ты есть? – заорал сорванным голосом. – Чтобы мучить меня? Издеваться? Без тебя лучше, спокойнее. Поматросил, сука, и бросил. На лужке дал поваляться минутку, чтобы контраст лучше прочувствовал. И светишь, падла, забыть о себе не даешь. Не свети! Погасни! В пизду тебя. В тьму. На хуй!

Он летел, изрыгал проклятия вперемешку с блевотой. Пытался закрыть глаза, чтобы не видеть невыносимо далекой звездочки. И все равно видел. Жгла она его, жалила и манила одновременно.

…Луг, муравей, ползущий по щеке, небо в белой дрожащей дымке. А он… а он… навсегда… безвозвратно… недоступно. Толька рыбья кишка колодца и дерьмо вокруг. Сил кричать не осталось. Ненависть испарилась. Уступила место ужасу и тоске. Связки сомкнулись, похолодели руки, сердце заколотилось, как доведенный до отчаяния урка – о шершавые стены тюрьмы. Умереть захотелось. Не сбылось, к сожалению. Жить он будет так. Долго. Нормальное это состояние теперь для него. Жить и знать, что где-то существует свет. И даже видеть его маленький осколок. Жить.

Алик застонал, вяло попытался еще раз упереться в стенки колодца. Обшкрябал только склизкую поверхность, разбередил и усилил невыносимый запах. Безвольно расслабил тело и полетел вниз. Плакал беззвучно, смотрел на удаляющийся свет. Летел. Вдруг показалось, что пятнышко света увеличилось. Маленький, тонюсенький лучик коснулся его глаз, скользнул по лицу, пробежался по шее и зацепился за руку. Точка появилась на руке, крохотная и теплая, спокойная. С острие иголки. Но появилась. Алик сосредоточился, попробовал уйти в эту точку целиком. Думать только о ней. Стать точкой этой. И получилось почти. Тонюсенький лучик расширился, потеплел, превратился в мягкую, но безоговорочно сильную руку.

«Ая, это ее рука, – подумал он. – Ая, спаситель, надежда. А-а-а…»

Рука с невероятной силой рванула его вверх и вышвырнула наружу. На землю, к свету.

…Он стоял босиком на траве. Над головой блистало, переливалось огромное жаркое солнце. От земли к ногам шло тепло. Наполняло все тело до кончиков волос. Зелень травы разбавляли фиолетовые шишечки клевера. Кое-где попадались белые ромашки. Он лег на землю. Вдохнул одуряющий луговой запах. Посмотрел на голубое, подрагивающее в белой дымке небо. Услышал жужжание шмеля недалеко. Почувствовал приятное щекотание ползающих по коже насекомых.

Счастье, невообразимое, всеохватное. Простое и гениальное в своей простоте счастье захлестнуло Алика. Девятьсот девяносто девятой пробы счастье. А слияния, а покоя и радости не было. И уверенности не было никакой. Знал он точно, что может быть и так, и этак. И зависело все сейчас только от него…