Бабочка на асфальте

Почему-то наделял тех ушедших родственников мечтой своего голодного военного детства — зачерпнуть из жестяной банки полную ложку сгущённого молока. Отдельно лежала фотография матери отца, я вглядывался в спокойное лицо молодой женщины с высокой причёской, в дорогой шали и длинных серьгах. Я сравнивал двух бабушек, мамина мама в платочке смотрела на меня с болью и беспокойством; я у неё один внук. У матери отца есть ещё внуки, она во мне не очень-то и нуждалась. Мамина мама, которую считал родной бабушкой, ревновала меня к другой — городской, и я из чувства справедливости, чтобы она не страдала, выбросил фотографию богатой бабушки. Потом узнал — обоих убили немцы, одну в украинском местечке, другую в Минске. Так ни разу и не видел их; мама с отцом переехали в Москву задолго до войны.

Освоив, наконец, программу седьмого класса, стал я студентом станкостроительного техникума, кроме паспорта у меня оказалось ещё два личных документа с фотографиями — студенческий билет и зачетная книжка. Рвение, с которым взялся за учёбу, часто сменялось апатией, скукой. Совсем затосковал, когда девочка, с которой переглядывался на лекциях, стала уходить с остроумным, везде успевающим блондином. Я нерасторопный, узколицый очкарик в драных ботинках, не мог равняться с ним. Была и другая, вопросительно заглядывающая в глаза девочка, но ради другой у меня не росли крылья. Апатия сменялась надеждой, надежда новым разочарованием, а, в общем, жил по инерции. По инерции окончил техникум, поступил в институт. Ну а поскольку изобретение вечного двигателя в принципе невозможно, я стал заниматься исследованием в институтской лаборатории коэффициента зависимости усталости различных сплавов от тепловых нагрузок. Через пять лет, как положено, получил диплом и поехал по распределению на строившуюся в городе Волжском нефтебазу.

Степь, дорога, горячий ветер в лицо, когда Давид ехал на попутном грузовике от Сталинграда до Волжского, предвещали приключения, радость неожиданных встреч. У молодого специалиста появилось даже чувство своего могущества, и он запел, захлёбываясь ветром: «Мы рождены, чтоб сказку сделать былью». Сухие, выжженные солнцем поля с редкими забытыми скирдами соломы сменились арбузными бахчами.

Вокруг по-прежнему — ни души. Солнце — дрожащая синева ртути, как круглое отверстие в небе, начинало остывать и уже не слепило глаза. Жар шёл теперь снизу, от раскаленной за день земли. Машина неожиданно затормозила и остановилась. Шофер вылез, как вывалился, из кабины и направился к бахче, волоча за собой мешок.

— Пойдём, подсобишь, — оглянулся он на пассажира.

Давид обрадовался пройтись после долгой езды.

— Ты не трожь, сам знаю какой кавун брать, — говорил степной человек с обесцвеченным на солнце лицом и одеждой.

Втащив в кузов и прикрыв соломой тяжёлый мешок, они уселись при дороге выбирать прямо руками красную сочащуюся мякоть арбуза. «Все люди братья», — радовался Давид близости незнакомого человека, с нежностью глядя на белые лучики расправленных под глазами от прищура на солнце морщин.

— Мне переть на твою нефтебазу ни к чему, — сказал шофер, утёр ладонью рот и влез в кабину, — до разъезда подброшу, а там сам дойдёшь. Правее бери.