Бабочка на асфальте

Сколько вёсен прошло с тех пор, как война кончилась, а женщинам под Сталинградом казалось, будто вчера только прятались в погребе от обстрела. Фронт был рядом, на ночь мужчины приходили домой, а если не появлялись, женщины отправлялись искать своих среди убитых. Хоронили своих и чужих. После войны работали землекопами на стройке Волго-Донского канала. Возле землянок, где они жили, задолго до окончания строительства канала, взгромоздили гигантский колосс вождя. Гранитный Сталин в длиннополой шинели, с фуражкой в опущенной руке стоял у одного из будущих шлюзов на высоком берегу и был виден далеко вокруг. Как и многим тогда, Давиду казалось — Сталин бессмертен. Будучи подростком, стоял он седьмого ноября, стиснутый сплошной толпой на Красной площади, и смотрел в ночное небо, где скрещивающиеся лучи прожекторов, высвечивали цветной портрет вождя со звёздами генералиссимуса на погонах и римские цифры знаменующие очередную годовщину Великой Октябрьской Социалистической революции. На плотную людскую массу падал мокрый снег, но никто не замечал ни холода, ни снега, ни слякоти под ногами.

В такой же сплошной толпе двигался Давид к Колонному залу — в первый и последний раз увидеть того, кто, казалось, не мог умереть. Некто невидимый регулировал потоки трудящихся из Москвы и пригородов, направляя их на главную магистраль; шлюзы на той или иной улице то открывались, то закрывались.

Двигались медленно, подолгу стояли, а когда заслон убирали, срывались на бег.

Промозглый мартовский день подходил к концу. Стало смеркаться. Пополз слух, что пускать в Колонный зал будут ещё только два часа. И тут люди, с раннего утра продрогшие на морозе, бросились на баррикады из плотно подогнанных друг к другу грузовиков. Первые проскочили, за ними полезли другие. Тут же подоспела конная милиция. Пытаясь закрыть прорыв, втиснуться между лавиной трудящихся и грузовиками, по которым карабкались ловкачи, наездники стегали нагайками лошадей. Бедные животные, задрав оскаленные морды, крутились в людском водовороте. Давида отбросило к высокому дощатому забору, и он оказался зажатым между забором и крупом лошади. Пытался вывернуться, нырнуть под брюхо коняги — не получалось. Толпа напирала, коняга пятилась, вжимаясь задом в грудь стоящего за ней человека. Давид колотил кулаками по крупу лошади, кричал в окаменевшую спину сидящего в седле милиционера; он уже хрипел, когда умное животное, переступив ногами, высвободило его из тисков. Оглянувшись, спасенный увидел на неподвижном, бесцветном лице седока циничную усмешку опричника — а ведь мог и задавить.

В Колонном зале, отделённый от гроба генералиссимуса несколькими рядами скорбящих, Давид вглядывался в знакомый по портретам лик, но, как ни старался, не мог проникнуться торжественностью момента. Потом он узнал, что в тот день погибло много народу; люди бежали, прорывая заслоны, падали, их затаптывала и давила несущаяся следом остервеневшая толпа.

Женщины на землеройных работах Волго-Донского канала имени Сталина, а теперь — на строительстве города Волжского, тоже были жертвами войны и политики вождя.

Они смотрели на поселившихся рядом молодоженов с завистью и нежностью. Так смотрят истосковавшиеся в одиночестве люди фильм о любви. Но кино, — это когда смотришь издали, а вблизи — из времянки молодых — можно было слышать голоса:

— Опять ты мешками натащил всего! — кричала Людочка. — Лук пророс, картошка испортилась. Тухлятиной тянет — это рыба твоя. Выброси! Всё выброси!

— Да нет, рыба в порядке, — слышался примирительный голос Давида, — сейчас растоплю печку, обжарю.

— Выброси! — свирепела жена.

И муж выбрасывал всё, во что она тыкала пальцем. Выбрасывал, чтобы на следующий день снова отправиться на охоту за мамонтом. Усердие Давида удвоилось, когда он узнал, что у них будет маленький. «На большую семью рассчитан мужик» — говорили женщины, провожая глазами молодых. А Людочке наказывали: «Ты бы на своего-то не кричала, уйдёт ведь». «Вот ещё! — вскидывалась та, — никуда не денется, он меня любит».

По случаю неприспособленности времянок для грудных детей дали молодой семье комнату на окраине Сталинграда, дали с перспективой — в первом же отстроившемся жилом доме города Волжского дадут отдельную квартиру.

— Какой у тебя муж заботливый; ребёнка обиходит, обед приготовит, — говорила Людочке Дарья Александровна — новая соседка. Муж Дарьи Александровны погиб на фронте, а единственный сын — курсант Суворовского училища — жил в Москве.

— Муж как муж, — зевала Людочка, — скучный он, как завхоз, только и может мешки таскать. Ну пеленки постирает, суп сварит. Разве в этом дело.

— А в чём дело? — спрашивала соседка.

— Мне чего-то хочется…

— Чего же это тебе хочется?

— Чего-то хочется, а чего не знаю.

— Хорошо живёшь, вот с жиру-то и маешься, — сердилась Дарья Александровна.