Бабочка на ветру

На углу какой-то бедолага, видно страдающий от похмелья, склонился над водосточным желобом — его сильно тошнило. Цурумацу окинул незнакомца презрительным, осуждающим взглядом; неудержимо захотелось подойти и ударить его за то, что пачкает начисто выметенную улицу… Но он вовремя остановился: а вдруг этот несчастный тоже носит в душе горе; может, как и сам Цурумацу, раздавлен страшной трагедией и некому о ней рассказать… и тоже просто попытался залить горе вином? Подумав так, Цурумацу вдруг почувствовал, что ему стало чуточку легче, — не один он такой несчастливый, есть и другие.

Городские купальни как раз только что открылись для посетителей, и Цурумацу направился туда в надежде хорошенько помыться и отскрести с себя грязь и позор хмельной ночи. Отчаяние охватило его, почудилось, что предал возлюбленную Окити. Странное это чувство возникло скорее в силу привычки, чем по здравому смыслу или из обязательств перед бывшей невестой. Но тщетно молодой плотник пытался убедить себя в этом — никакие купальни не помогали ему, все равно чувствовал свою вину, и ощущение, что презирает себя, не покидало его весь день.

Вернувшись в мастерскую, Цурумацу с жаром накинулся на работу и до глубокой ночи пилил, строгал и полировал дерево. В тот раз он вернулся к себе в каморку намного позже других, не нашел даже времени перекусить. Всех-то мастеров дома ждали семьи, ну а ему торопиться некуда.

Правда, самые тонкие операции по резьбе и окраске изделий он отложил на утро — слишком сегодня зол на себя, способен обрабатывать только самые грубые детали; на них требуются большие затраты энергии и минимум вдохновения. Сегодня творчество ему противопоказано, тут нужны и спокойное состояние, и светлый настрой.

Наступил следующий день; Цурумацу упорно трудился. Миновал полдень, прошло и время обеденного перерыва, но он не отрывался от работы. Летели часы, и вдруг, машинально подняв глаза, он заметил, что за ним внимательно наблюдает Тайо-сан, сам владелец мебельной мастерской, и, видимо, уже давно; его широкое, добродушное лицо выражало крайнюю озабоченность.

Цурумацу по праву считался лучшим работником в мастерской. В отличие от остальных не обремененный семьей, работал столько, сколько мог, пока не валился с ног от изнеможения. Как ни парадоксально, но именно Тайо-сан частенько просил Цурумацу отложить инструменты и немного передохнуть. Он искренне жалел молодого человека и беспокоился о его здоровье — самому-то Цурумацу, худому и бледному, судя по всему, безразлично собственное состояние.

Зато он обладал удивительной любовью к своей работе, это видно по его шедеврам. Заказов у него все больше, его мебель стоит в домах богатейших людей города, но самого мастера это, похоже, не интересовало — за славой не гнался и не метил в местные знаменитости. Цурумацу утратил смысл жизни, а потому и не ставил перед собой никакой определенной цели. Кроме того, никогда не стремился жить лучше и зарабатывать больше. Несмотря на это, приобрел в Осаке огромную известность благодаря своему мастерству. Хозяину оставалось лишь удивляться молодому человеку — тот так и остался для него загадкой.

Тайо ничего не знал о личной жизни своего лучшего работника и о его прошлом, но чувствовал, что юношу одолевают тоска и одиночество. И вот, когда наступил «осёгацу», японский Новый год, и связанные с этим днем праздники, Тайо решил пригласить Цурумацу к себе домой, чтобы он весело провел вечер вместе с ним и его семьей — доброжелательной супругой и шестью бойкими ребятишками. Дом у него просторный, и его близкие с удовольствием примут гостя. Но нет, Цурумацу не вынес бы этого — страшился воспоминаний о нормальной человеческой жизни. Ведь сам когда-то мечтал так же радостно встречать Новый год вместе с Окити и детьми, которых им не удалось завести. Вежливо отказался он от приглашения, невнятно пробормотав что-то о родственниках из Симоды: приехали якобы в город навестить его, остановились неподалеку, и теперь он обязан провести все праздники вместе с ними.

Разумеется, он лукавил; после того как повсюду развесили яркие новогодние украшения, а сама мастерская на неделю закрылась по случаю праздников, Цурумацу отправился в каморку и заперся там. Так и провел канун большого праздника — вместе с бутылкой саке; встретил его, когда в огромный священный гонг в ближайшем храме ударили сто восемь раз, что символизировало окончание старого года и наступление нового. Только на этот раз Цурумацу решил присоединиться ко всем, кто в полночь по древней традиции идет к храму, чтобы приветствовать новый год, помолиться и освободиться от всего старого, что мешало жить в прошлом.

Пощипывающий кожу легкий морозец заставлял людей жаться ближе друг к другу возле огромного костра, разведенного на покрытой гравием площади перед храмом. Люди кидали в огонь все, что, по их мнению, мешало им жить и приносило неудачу, а следовательно, должно исчезнуть: сжигали письма, фотографии, картины, одежду, обувь… Все это летело в огонь, а он, потрескивая, жадно пожирал любые подношения.