Бабочки Креза. Камень богини любви

— А первое? Камень? — с любопытством спросила Аглая.

— Нет. Я тебе потом про то место скажу. Камень — просто опознавательный знак. Словом, ты придешь в тот дом и постучишь. Ради бога, будь осторожна! Если я не прав, а права ты, Натальи там не будет. Но будет засада. Значит, Наталья ждет с остальными у камня.

— Но ты туда не пойдешь?

— Пойду. Я должен — пойми, должен — выяснить все до конца. Может быть, из нее силой выбили признание о камне. Я хочу знать. Мне нужно все выяснить. Но сначала я навещу одного человека. Его маленький домик на Ошаре, неподалеку от Дворянской. Он знает очень много тайн, поскольку был частным поверенным в делах, а это все равно что семейный доктор.

Гектор помолчал, потом глянул исподлобья:

— Я не хочу пока говорить… Потом скажу! Теперь о тебе. Ты отправишься в его дом после того, как побываешь у Натальиной тетки. Пройдешь через Лыкову дамбу, потом прямо, через Покровку, до поворота на Ошарскую. Третий дом справа, очень маленький, о двух этажах, красного кирпича, — вот дом, который тебе нужен. Слева калитка, но ты не стучи, чтобы шума не поднимать, а подними руку и просунь в щель вверху слева. Щеколда именно там, о ней чужие не знают, только свои. Сдвинешь щеколду, войдешь — и сразу увидишь крылечко. Жди меня в доме, если придешь раньше. Скажи хозяину, что ты от меня. Ему можно доверять, как никому другому.

— А как его зовут?

— Лев Борисович Шнеерзон. Он старинный друг моего отца, я уже упоминал о нем. Кроме того, он был дружен еще с одним человеком…

Голос Гектора зазвучал нерешительно:

— Понимаешь, у меня зародилось одно подозрение, но я должен его проверить. Совершенно дикое предположение, я даже не в силах его осмыслить и осознать, но если я прав, то объяснится очень многое. Мне противно даже думать об этом, не то что говорить… Мои домыслы не основаны ни на чем, кроме как на одном совпадении, поэтому я должен выспросить у Льва Борисовича кое-что. Даже не знаю, как сформулировать свой вопрос, как вообще о таком спрашивать-то! Но к тому времени, когда ты до него доберешься, я уже пойму, стоит ли его задавать.

— А ты уверен, что он тебе ответит? Ведь у врачей и юристов существует такое понятие, как профессиональная тайна…

— Я скажу ему, что речь идет о жизни и смерти. И он ответит мне! Он всегда любил меня, как сына, своих-то детей у него не было. Между прочим, он серьезно относился к моему увлечению архитектурой, считал, что я талантлив. В меня мало кто верил поначалу, говорили, что я прикрываюсь именем своего отца, который был великолепным инженером, очень популярным в городе. Но это не так! Если бы не война, я бы создал себе свое собственное имя. Когда я уходил на фронт, у меня было несколько интересных проектов, были публикации в «Архитектурном журнале». Журнал с первой публикацией я подарил с дарственной надписью Льву Борисовичу, и он сказал, что гордится мною, как родным сыном. Правда, потом многое изменилось. Он очень осуждал мои революционные увлечения, эсеровские взгляды, и мы отдалились друг от друга, долгое время не встречались. На похоронах отца я не мог появиться, потому что скрывался от большевиков, и Лев Борисович передал с Натальей, что презирает меня, потому что я стал причиной смерти отца.

— И ты думаешь, он вообще станет разговаривать с тобой?

— Станет! — убежденно воскликнул Гектор. — Я сумею его убедить! Я скажу ему, что раскаиваюсь, что распростился со своими разрушительными убеждениями.

— Это правда? — насторожилась Аглая.

Гектор усмехнулся:

— Вот вопрос, на который очень трудно ответить. Может быть, потому, что сам еще не знаю ответа. Тебе это кажется странным? Главный, основополагающий, жизненно важный вопрос — а я не знаю и не хочу знать на него ответа… Похоже на то, что я не знаю и, заметь, не спрашиваю твоего имени, не правда ли?

А ведь и впрямь! До Аглаи только сейчас дошло: она так много размышляла о его имени, что даже не сказала ему своего! А почему? Ведь никакого секрета нет!

Она даже рот уже приоткрыла, чтобы назваться, но Гектор предостерегающим движением выставил ладонь:

— Не надо. Не говори. Я ничего не хочу знать, потому что мне придется в ответ назвать себя. А я не хочу. Если ты узнаешь мое имя сейчас, оно останется для тебя связанным вот с этим, — он кивнул на труп Семы Фельдмана, — будет забрызгано кровью, как… как эта трава.

Гектор покосился туда, где окровавленная, измятая трава еще хранила следы их тел.

— Может быть, потом… если мы еще встретимся, если все уладится, мы познакомимся наконец. А теперь тебе пора. Когда совсем стемнеет, будет трудно отыскивать тропу. Иди и ничего не бойся, тропинка очень удобная, держись правее, к стене косогора, а слева обрыв будут ограждать кусты. Иди!

И Аглая пошла… Гектор сунул ей в руки большую краюху хлеба, тужурку и отвернулся. Даже не поцеловал ее на прощанье. Наверное, оттого, что от нее пахнет кровью, решила Аглая, и от этой мысли ей снова сделалось тяжко. Так тяжко, что она снова впала в тихую истерику, которая исчезла только после омовения в реке.