Бабодурское

Я отдавала им сумку, пакеты, или что там у меня было, и эти соплюшки перли все это метров пятьдесят до моего подъезда. Лет им было по пять-шесть, но росточком девчушки не удались. Смотреть, как эти гномики тащат не всегда легкие авоськи, было неприятно, но иначе не выходило. Просто так, за ничто, они денежку у меня не брали, да и от мороженого или там печенья отказывались, тяжко вздыхая. Видать, мамка с батюшкой им наталдычили, что стыдно… А так, вроде я им не милостыньку, а за работу… Вот так вот много месяцев Туба и Эминэ вкалывали на феодальную суку — Лале. Иногда, по выходным, я орала им с балкона, чтоб они сбегали в тот же бакалейный за кофе или еще какой фигней. Они радостно срывались с места взъерошенными синичками и, толкаясь локтями, неслись за ненужным мне продуктом.

Потом они торчали в дверях, не решаясь зайти вовнутрь. Думаю, опять же, родители запрещали. Им хотелось. У меня пахло духами, карамелью и свежим кексом. Им ужасно хотелось, но они отрицательно мотали подбородками и улыбались. Короче, девчонки были очень бедные, но самолюбивые. Мда. Единственное достоинство нищеты — гордость. Сомнительное достоинство…

Эминэ и Туба… Одетые в потертые, не по росту длинные юбки и растянутые кофты, с забитыми носами и гнилыми (в шесть лет-то) зубами. Гордячки Эминэ и Туба. Мои маленькие подружки и немножко неодомашненные зверьки. Я не любила их ни капельки.

Это произошло в четверг. Уставшая, аки пса шелудивая, топала я в гору — домой. На перекресточке, где обычно меня подлавливали мои крошечные носильщики, было пусто. Я удивилась, пожала плечами и пошагала дальше. Ну, нету — и нету. Может, их в деревню отправили, или еще что… А потом я наткнулась на кучу-малу из местных дитят. В пыли ожесточенно дрались девчонки, человек шесть, а среди них Эминэ и Туба. Визг стоял непередаваемый, мои перепонки дребезжали не хуже старенькой стиральной машины с раздолбанным барабаном. Понятно, что пришлось все это безобразие растаскивать на самостоятельные единицы. Единицы растаскиваться не желали, и потребовалось немало усилий, чтобы распихать девушек по разные стороны баррикад. Если кто не понял, в качестве баррикад выступила Лале-абла.

Я взглянула налево: Туба и Эмине, избитые, но непокоренные, трясли кулачками и ругались турецкими словами высокой степени инфернальности. Слева от меня образовался квартет из барышень, среди которых я обнаружила дочку бакалейщика, близняшек нашего домовладельца и еще одну неизвестную мне особу лет пяти. Особа имела очень непрезентабельный вид и громко рыдала. Прислушавшись, я разобрала причину этих неуемных причитаний, а, приглядевшись, воспылала негодованием по отношению к Эминэ и Тубе.

На девице этой было надето праздничное «невестино платье». Впрочем, праздничным и «невестиным» оно было до того, как… А теперь оно представляло из себя пыльную ветошку в потеках крови из расквашенного барышниного носика. Ужас! Пятилетняя красотка мацала пышные когда-то юбки и заливалась слезами. И я ее понимала!

Дело в том, что для столь любимой мной ортодоксальной прослойки существует весьма ограниченное количество праздников. Это байрамы (дважды в год), а также случайные, но обожаемые помолвки, свадьбы и… и, собственно, все… Турки повеселиться любят, однако не так уж много у них для этого поводов. День рождения или там Новый Год в ортодоксальных районах за праздник не считается. Вот и ждут бедняги, когда кто-нибудь решит ожениться и устроит действо. (О свадьбах позже, а то опять увлекусь.)

На эти действа народ, разумеется, наряжается. Кто как может… Кто побогаче, кто просто футболку чистенькую — не суть. Есть еще такая нелепица. Маленьких и не очень девочек здесь любят приводить на праздники, одетыми в платья «типа подвенечное»: такие тюлевые, разухабистые, юбчатые хрени белого цвета или пастельных тонов. Выглядит это безобразнейше, но отчего-то среди масс считается красивым. Девочки, понятно, в восторгах. Изображают из себя принцесс и разгуливают, приподняв крахмальный ужас двумя пальчиками.

Именно такое изначально-белоснежное безвкусие и ощупывала наша юная незнакомка. Как оказалось, ее привезли в гости, и она вырвалась на улицу, дабы поразить местных ровесниц великолепием. Поразила, называется…

Я, как смогла, утешила бедняжку, и, повернувшись к все еще негодующим сестричкам Эминэ и Тубе, приступила к зануднейшей лекции. Они, потупив глаза, слушали, кивали, хлюпали носами, а потом кто-то, кажется мелкая Туба, заплакал… Тихонечко так, по-мышиному…

— Мы ей сказали, что нам папа тоже купит завтра такие платья, а она сказала, что наш папа бедный и никогда не купит. А мы сказали…

— Не купит! Не купит! Вы — нищенки! — заорала разодранная в клочья принцесса и ломанула подальше от нас, разумно избежав следующей порции тумаков. (Причем, я тоже была не прочь вздуть ее хорошенько.)

Я отвела их домой. Я пришла к себе. Я включила свет. Я сделала кофе. Я закурила. Я не хотела думать. Не получалось. Я думала, что гордость — это непозволительная роскошь, куда как непозволительнее тюлевого платья. Двух тюлевых платьев…