Бабодурское

Еще пару таких деньков, и начну верить в сглаз и порчу. Ничего так отовсюду накрывает меня))). В связи с чем — экспромт. Стихи.

Лягушка не сдается и все сучит ногой.
Но что-то мне сдается, что бочка та с водой.
Вокруг собрались звери, исполнены ума…
Не верят эти звери, что выживет она.
Лягушка пучит очи. И лапами сучит,
А снизу из-под бочки ей кто-то там стучит.
Короче, верим в чудо! И в то, что, может быть,
Удастся той лягушке кусочек масла сбить.

— 5 —

Я сегодня шла, шла… И упс. Обнаружила себя посреди снежной целины. Я адын савсэм адын, вокруг снега нехоженые и вообще непонятно, как я тут оказалась и что я тут делаю.

Ну, я тут же постановила, что это Знак, и поперла дальше.

Ну попроваливалась изрядно. Поматерилась тоже всяко. В какой-то момент поняла, что щаз вообще тут засну и умру навсегда. Потом всполошилась, покурила и вдруг увидела станцию метро.

В общей сложности часа два блудила в снегах и белом безмолвии.

Не знаю, кто как, а я люблю очень такие дни, когда хаос. И когда ты часть сущего и ничего поделать с ним не можешь. А потом ррраз… И внезапно метро.

И цивилизация приходит к Имяреку. И спасает его.

— 6 — Продавец радуги

На длинной, выскобленной добела стойке маялась зевотой свеча. Огонек горел лениво, ровно. Пожилой мышь осторожно обогнул застывшую восковую каплю, подобрался к миске с отбитым краешком и, выхватив оттуда сухарик, поспешил в темноту. Задорно блеснули бисеринки черных зрачков, ленточка на хвосте взметнулась зеленым всполохом, и аппетитный хруст заставил старичка, прикорнувшего за прилавком, открыть глаза.

— Поужинал, Слоник? Пить хочешь? — Старик поднялся, нацедил в поилку лимонада и улыбнулся, когда зверек чихнул, сунувшись носом в липкую сладость, — Будь здоров! Пей — и домой. Пора закрываться.

— Шамайка, ты еще здесь? — Звякнул дверной колокольчик и в лавку ввалился огромный бородач. Он тяжело взгромоздился на табурет, едва не свалив с прилавка стопку старинных свитков.

— Белеш? — Хозяин выглянул из подсобки, кивнул гостю, — Погоди чуток, только Большой Хрустальный уберу, и по домам, — дед Шамайка вынырнул из темноты и, закрепив стремянку, привычно полез под самый потолок, где на отдельной, покрытой кружевной салфеткой подставке переливался хрустальными узорами флакон. Да нет, не флакон даже, а флаконище или, скорее, графин необыкновенной красоты и изящества.

Величиной с гигантскую тыкву, с серебряным дном и тонким, словно веточка, горлышком, с блестящей затычкой-шишечкой, исписанный тайной резьбой, запечатанный гербовой сургучной печатью, Большой Хрустальный считался главным украшением магазинчика и самой великой гордостью деда Шамайки.

Большой Хрустальный вполне мог бы храниться в королевской казне или, на худой конец, жить в буфете какой-нибудь герцогини или маркизы — так он был великолепен. Грань за гранью любовно вырезанный мастерами-стекольщиками, Большой Хрустальный напоминал чудесный бриллиант. Но не этим определялась его ценность — истинное сокровище таилось внутри, скрывалось под извилинами хрусталя, пряталось за искусной росписью, под плотно притертой сверкающей пробкой.

— Не надоело каждый день такую тяжесть таскать да по лестнице прыгать? Спрятал бы подальше, и пусть себе пылится. Все одно не купит никто, — Белеш кашлянул, пламя свечи метнулось в сторону и погасло. Жирная темнота вползла через окна. Недовольно загудел в руках у деда Шамайки Большой Хрустальный.

— Зажги свет. И как ты еще полгорода не разнес? — пробурчал Шамайка, спускаясь наощупь. — Купит — не купит… Разве в этом дело! Это же… Это же — мечта. Радуга-мечта. Ее еще мой прадед лить начал, а дед, тот уже на три четверти закончить успел. Отец корпел над ней всю жизнь. Помню, я еще совсем крохой был — заберусь в кресло у стены и смотрю, смотрю, как он, скрючившись, сидит — цвета подбирает. Когда помер отец, мне только оранжу добавить осталось. Долго я нужный колер искал, а когда нашел — сам себе не поверил. Три года из мастерской не вылазил, все до последней капельки вычищал, выправлял, чтоб как следует, а не спустя рукава. Три года. Невеста меня из-за этого не дождалась — за другого вышла. А я и не огорчился ничуть, потому что главное в своей жизни делал. Еще пять лет каждый цвет на положенное место крепил, друг за дружкой, рядком. А потом из колбы готовую радугу во флакон переливал еще с полгода. Когда запечатал горлышко сургучом, решил — поставлю на самое почетное место. Пусть знает народ, что мы настоящие мастера, а не просто Шамаи — продавцы радуги. Эх, Белеш, ведь радуге этой цены нет. И даже если войдет сюда сама королева, молвит: «Возьми, дед, полцарства и меня в жены, только продай Большой Хрустальный», я ей на подол, жемчугами шитый, плюну и выгоню в три шеи!