Бабодурское

Хуан-Антонио-Сальваторе пополз на животе к краю провала, зажмурился, а потом медленно… очень медленно раскрыл глаза. И увидел ее… Она находилась прямо под шахтой, то есть если бы Хуан-Антонио-Сальваторе сейчас сделал шаг, он бы упал прямо на золотое острие и проткнул себя насквозь… Или, если правильно вывернуть тело в полете, он бы опустился чуть поодаль… Зеленая, огромная, с сияющим острым шпилем, усыпанная серебром, увешенная прозрачными мерцающими сферами, сладострастно пылающая многоцветьем алмазов, она точно шептала: «Я — твоя».

— Морок, — зашептал Хуан, стараясь не смотреть вниз. — Это галлюцинации. Но какие прекрасные!!!

— Едой пахнет, — Антонио повел носом, и ноздри дофина вдруг превратились в парус — нежный, трепещущий, ловящий каждое дуновение, пропитанное карамелью и молочным шоколадом.

— Искус… Надо идти дальше. — Сальваторе благоразумно зажмурился.

«Я — твоя», — она шептала, и струилась липким, сладким, неотвратимым. И Хуан-Антонио-Сальваторе шагнул в бездну.

* * *

Мария Николаевна спала. Старушка так и не дождалась боя курантов и задремала на неразобранном диванчике, подпихнув под голову самую огромную из свиней. На деревянном полу «свиньей» классической выстроились щелкунчики — все сто пятьдесят боевых единиц. Глянцевые, местами с облупившейся краской, они молчали напряженно, отчаянно, точно ожидая команды «в атаку». С металлической яростью в глазницах, с серебряными сабельками наперевес, с ухмылками гуинпленов на размалеванных личиках. По дубовым октавам зубов перекатывались грецкие орехи, готовые взорваться картечью и разнести врага на ошметки. Мария Николаевна спала.

Командир поправил кивер и скомандовал остальным: «Готоооовсь!!!!» Скрипнули дубовые челюсти, перекатили орех в боевую позицию… «Шашки наголо!» — добавил командир и поудобнее вцепился в золоченый эфес.

Дамы обмахивались веерами. В партере и бельэтаже не оставалось мест. «Гусары, драгуны, уланы — какая прелесть», — салатовая с шелковым пятачком восхищенно шептала что-то на ухо рыжей с бантом на шее.

Хуан-Антонио-Сальваторе испуганно жался под елкой. Он даже не успел стянуть с нижней ветки восхитительную шоколадную шишечку. Он даже не успел коснуться лапкой прозрачного колокольчика. Он даже не успел вдохнуть всей грудью нестерпимо-прекрасный запах смолы и хвои… Сначала он услышал шорох, затем хруст, а потом обернулся, чтобы зажмуриться от ужаса, а потом широко-широко распахнуть глаза. Все три пары.

— Кровь предков стучится в моем сердце, — Хуан пытался воскресить генетическую память, а также сообразить, чем же мог закончиться тот самый недочитанный трактат, где славный пра-пра — и еще миллион-раз-пра-прадед дофина — оказался в похожей ситуации. Получалось плохо.

— Шоколадку требую перед смертью, — ныл Антонио.

— Без паники! Мы, Хуан-Антонио-Сальваторе Первый, сейчас перестанем трястись и вступим в бой. И будем сражаться. Зубами, когтями, усами. Чем сможем!!! — Сальваторе обнажил клыки, зашипел яростно. — Не сдадимся лубочным деревяхам живыми!!! Не посрамим славы рода!

Мышиный еще-не-король скинул камзол. Мышиный еще-не-король звонко шмыгнул носом. Мышиный еще-не-король бесстрашно выхватил сабельку из ножен, выпрыгнул из-под елки и пропищал почти шепотом: «Иду на вы…»

— Пли! — Генерал выплюнул приказ и рваные ореховые осколки одновременно.

— Пли! — Лейтенантны дали отмашку подразделениям…

— Пли! — затрещала скорлупа, и сто пятьдесят коричневых ядер лопнули, взорвались под железными челюстями.

Завизжала шрапнель, вспарывая пропитанный мандаринами воздух. Жалобно зазвенели стеклянные шарики — благовест ли, поминальная ли… «Лихие! Бравые! Браво-браво!» — застучали хрюшки плюшевыми копытцами.

— В атаку! — закричал Генерал.

— В атаку! — завопили Лейтенанты.

— В атааааку… Ураааааа!

Ать-два, ать-два, ать-два… Деревянный пол скрипел в такт. Ать-два. Солдаты маршировали шеренга за шеренгой, плечом к плечу, ладонь в ладонь… Ать-два… Лихо закручивались усы, сверкали шпаги, звенели аксельбанты… Ать-два…

Хуан-Антонио-Сальваторе ждал, вцепившись коготками в золотой эфес. Дофину очень хотелось метнуться под шкаф или просто лечь на спинку и закрыть глаза, притворившись мертвым. Ему хотелось вернуться обратно на чердак, который он привычно называл замком, и торчать целыми днями у чердачного окошка, которое он привычно называл бойницей… Ему хотелось стать самой обычной мышкой, маленькой и безобидной… Но на него, хрустя суставами и щелкая зубами, двигалась деревянная армада, безжалостная, тупая, жестокая, готовая кромсать все вокруг в клочки… А он был один… Совсем-совсем один. Хуан-Антонио-Сальваторе Первый трижды сглотнул страх. Неумолимым рождественским ужасом на него наступала смерть.

«Ах! Какой бесстрашный», — хрюкнул кто-то с галерки и замолчал.