Бабодурское

Хуан-Антонио-Сальваторе Первый ненавидел декабрь. Когда Хуан-Антонио-Сальваторе приникал к бойнице и смотрел на снежную стылую простынь, на ржавые пики ветвей, на клинопись песьих следов, его охватывала тоска. Тогда, чтобы избавиться от царапающейся где-то в области сердца безысходности, Хуан-Антонио-Сальваторе начинал разговаривать сам с собой.

— Зима пройдет. Вернутся стрижи-непоседы. Будут кроить синь в неровные лоскутья. — Хуан был романтиком, ему нравилось думать метафорами.

— Это точно. А покушать бы нашим Высочествам не мешало, — вступал в беседу вечно голодный Антонио.

— Угу, — Сальваторе — необщительный, хмурый, отделывался едва заметным кивком.

Трудно быть почти-королем. Еще труднее быть почти-королем без королевства, без министров, без подданных, без будущего. Хуан-Антонио-Сальваторе Первый старался не вспоминать о том, что этой зимой он впервые так бесконечно одинок. Одинок отныне и навсегда…

Мать с отцом юный дофин совсем не помнил, воспитывался под присмотром двух нянек, которых не любил, но слушался. Свита небольшая, преданная, холила осиротевшего порфироносца, оберегала беднягу от лишних забот, а опекунский совет осторожно готовил наследника к коронации, справедливому правлению, яростным битвам и великим свершениям. Дофин трепетно внимал наставникам и к отрочеству уже вполне осознал великую ответственность, каковая вот-вот готова была упасть на прыщавые юношеские плечи. Королевство его — маленькое, но очень гордое, постоянно подвергалось нашествиям со стороны многочисленных врагов. Помимо врагов, королевству постоянно угрожали болезни и голод. Штудируя героический эпос и историю государства, дофин не уставал изумляться стойкости и отчаянному упорству, с которым его великие предки отстаивали собственное право на престол, а также право подданных жить в благоденствии и довольстве. Впрочем, врагам и напастям упорства тоже хватало, поэтому все исторические события можно было уложить в одно единственное слово — «война».

Когда на замок напал черный мор, дофина укрыли в тайном кабинете, запретив даже высовывать нос за дверь. «Там припасов на три месяца с лишком», — прокашлял премьер-министр, отодвигаясь подальше, чтобы не дай бог не задеть Хуана-Антонио-Сальваторе, возможно, смертоносным дыханием. «Мы станем каждый день бить в гонг, чтобы ты знал — еще есть живые. Когда мор закончится, тебя выпустят. Если же однажды утро встретит тебя молчанием — терпи, сколько сумеешь. Не торопись наружу. А там — пусть поможет тебе слава предков». Дофину казалось, что голос старика нехорошо дрожит, но он постарался об этом не думать и тщательно задвинул засов. Он много спал, мало ел и старательно прислушивался к глухому звону, доносившемуся по утрам из-за дубовой двери. Еще юноша читал — кто-то заботливый побеспокоился о том, чтобы добровольному узнику нашлось, чем занять себя. Толстый философский трактат, предпоследний из стопки, был освоен наполовину, когда вместо рассветного «бом-бом-бом» замок поприветствовал наследника престола свистящей тишиной. Дофин еще целую неделю надеялся, прижимался ухом к холодным доскам, пытался уловить хоть какой-то звук, а потом смирился. Он так и не дочитал книгу, полагая, что теперь отвлеченные знания ни к чему. Зато он упражнялся в фехтовании и почти затупил саблю о каменную колонну. Именно тогда дофин научился разговаривать сам с собой. Он бы сделал это гораздо раньше — разнопоименованные сути внутри него давно уже интересовались друг другом, но совет строго-настрого запрещал, мотивируя вероятностью расщепления личности. Теперь Хуану-Антонио-Сальваторе ничто не мешало, и он разделил себя на три составляющие. Возможно, вот это растроение и не позволило дофину сойти с ума, а наоборот, заставило уложить сабельку в ножны, собраться с силами и выбраться наружу, покончив с объедками и даже с настоящим кожаным ремнем, оказавшимся неожиданно вкусным.

— Наше высочество будет осторожно и внимательно, — говорливый Хуан успокаивал нерешительного Сальваторе и равнодушного Антонио. — Мы проверим, осталась ли в замке еда, и подумаем, как действовать дальше.

— Дааа. Покушать хорошо бы… — Оживал Антонио.

— Угу, — Сальваторе соглашался с остальными.

Замок встретил дофина сквозняком и безмолвием. Хуан-Антонио-Сальваторе осторожно обошел залы и не обнаружил ни одного трупа. Видимо, заботливые подданные выползали наружу, чтобы встретить смерть там и не отравлять продуктами собственного гниения воздух, которым придется дышать их правителю. Хуан-Антонио-Сальваторе оценил скромный подвиг своих вассалов и еще больше оценил его после того, как разыскал на кухне нетронутые, запечатанные, запасы вина и сыра.

— Мы не забудем их преданности. Мы будем нести ее в нашем трепетном сердце до самой кончины. — Хуану была свойственна велеречивость и пафосность.

— Недолго ждать. Сыр и пшено вот-вот закончатся, и нашим высочествам придется потуже затянуть ремень, который мы все равно уже сожрали. — Антонио велеречивость и пафосность свойственны не были.

— Угу, — соглашался с обеими репликами Сальваторе.