Бабушка

— Ну и я бы не желал быть убитым в день свадьбы, — проговорил Мила; — но Герман был все-таки счастливее своего противника. Для него было бы тяжело видеть, как другой ведет в свой дом  ту, которую он сам любит. За его соперника мы должны больше молиться, потому что он умер в беде и несчастии, а Герман умер счастливый и любимый Богом.

Девушки повесили венки на кресты, оставшиеся цветы разбросали по могиле, поросшей мхом, и помолившись воротились к отдыхавшим. Минуту спустя вожак взялся за палку, мальчик поднял крест, и богомольцы с песнью направились к дому. На перекрестке, недалеко от Жернова, ожидали их домашние. Заслышав пение и завидев издалека развевающуюся красную ленту, дети со всех ног бросились навстречу матерям, будучи не в состоянии дольше дожидаться гостинца. Прежде нежели процессия дошла до деревни, мальчики уже играли на новых дудках, пищали на пищалках, бегали с деревянными лошадками; девочки несли куклы, корзиночки, образочки и пряничные сердечки. Помолившись у часовни, богомольцы поблагодарили своего вожака, мальчик поставили крест в часовне, венок с лентою повесили на алтарь, и все разошлись по домам. Когда Кристла при прощании подала Анче руку, то Анча заметила у нее на руке серебряное кольцо, и сказала с улыбкой: «Это не то кольцо, которое ты купила!» Кристла покраснела и не успела ничего ответить, потому что Мила шепнул Анче: «Она мне отдала сердце, а я ей руку!»

— Выгодный промен! Дай Бог вам счастья! — отвечала Анча.

Возле мельницы, у статуи под липами, сидела семья Прошка, и пан-отец, частенько посматривая на Жерновский холм. Ожидали богомолок. Когда уже солнце последними лучами освещало верхушки толстых дубов и гибких ясеней, в тени кустов забелели белые платки и быстро замелькали соломенные шляпки. «Уже идут!» — закричали дети, смотревшие всех прилежнее на косогор, и все трое бросились к мосткам, ведшим чрез реку на косогор. Прошек с женой и с паном-отцом, вертевшим табакерку и прищуривавшим глаза, пошли за ними навстречу бабушке и пани-маме. Дети целовали бабушку и прыгали вокруг нее, как будто целый год ее не видали. Барунка уверяла родителей, что ноги у нее вовсе не болят. А пани-мама спросила пана-отца: «Что нового?»

— Остригли плешивого! Случилось такое несчастие, пани-мама, — отвечал пан-отец с серьезным видом.

— От вас никогда не добьешься толку! — сказала с усмешкой пани-мама, ударяя пана-отца по руке.

— Когда вы дома, так он вас дразнит, а нет вас, так он хмурится и нигде себе места не найдет, — заметила пани Прошкова.

— Это всегда так, кумушка: мужья нас всегда ценят, когда мы не с ними.

Потом рассказывалось о том о сем, и не было конца россказням. Святоневицкое богомолье хотя и не было редким событием для обитателей долинки, потому что повторялось каждый год; но все-таки оно было настолько замечательно, что доставляло материал для разговора на целые две недели. Если же кто-нибудь из соседей отправлялся в Вамберицы, то об этом толковали четверть года до отъезда и четверть по возвращении, а о богомолье к Марии Цельской рассказывалось от лета до лета.

XI

Княгиня с Гортензией уехали, уехал и отец. Улетели из-под крыши и щебетуньи-ласточки. В Старом Белидле несколько дней было грустно как на пепелище: мать плакала, и дети, глядя на нее, также плакали.

— Ну, Терезка, не плачь! — говорила бабушка; — слезы ни к чему не послужат; ведь, выходя за него, ты знала что тебя ожидает, и теперь ты должна все сносить терпеливо. А вы, дети, молчите; молитесь за тятеньку, чтоб он был здоров, а весной, Бог даст, он опять вернется.

— Когда прилетят ласточки, да? — спросила Аделька.

— Да, да! — подтвердила бабушка, — и девочка утерла слезы.

И в окрестностях Старого Белидла все становилось тихо и грустно.