Бабушка

Прошла масленица, а с нею кончились и все зимние увеселения. Бабушка пела за прялкой набожные песни; когда дети подсаживались к ней, то она рассказывала им о жизни Спасителя, а в первое постное воскресенье надела черное платье. Дни становились дольше, и солнце грело сильнее; теплый ветер съедал снег на косогоре. Курицы уже снова весело клохтали на дворе; хозяйки при встрече говорили о подкладывании яиц, о сеянии льна; мужчины готовили плуги и бороны. Когда охотник хотел из противоположного леса перейти прямо к Старому Белидлу, то не мог уже перейти через реку, потому что лед трескался и кусок за куском «откланивался», как выражался пан-отец, ходя утром к шлюзу и останавливаясь у бабушки около завалинки дома Прошковых. Прошли еще три воскресенья, и дети обрадовались пятому воскресенью, Смертному. «Сегодня мы понесем смерть», — говорили они, а девочки прибавляли: «Сегодня наша коляда!»  Бабушка устраивала Адельке лето[110], для которого в продолжение нескольких дней она собирала скорлупки от выпущенных яиц, навешивала их на лето и навязывала красных ленточек, чтобы лето смотрело веселее. Девочки шли колядовать. После обеда все девушки собирались на мельнице, где устраивалась смерть. Цилка связывала сноп соломы, каждая девушка набрасывала на него что-нибудь из своего платья: чем красивее была Морана (смерть), тем больше славы. Когда она была готова, две девушки брали ее под руки, остальные следовали за ними попарно и кружа «леты» пели: «Смерть несем из деревни, а новое лето в деревню». Так доходили они до плотины. Взрослая молодежь поодаль от них, а маленькие мальчики прыгали вокруг, делая насмешливые гримасы и желая сбить чепчик с Мораны; но девочки защищали ее. Дойдя до плотины, они проворно раздевали смерть и с большим шумом бросали сноп в воду; тут мальчики присоединялись к девочкам и все вместе пели: «Смерть по воде плывет, а к нам новое лето идет с яйцами красными, с куличами желтыми!» Потом девушки опять пели одни:

«Лето, лето, лето!
Где так долго было?
У колодца, у воды руки, ноги мыло.
Ни фиалка, ни роза цвести не может,
если Господь ей не поможет».

Потом опять пели мальчики: «Святой Петр Римский, пошли нам бутылку вина, чтобы мы его пили, да Бога хвалили».

— Ну, милости просим, колядницы, — звала их пани Прошкова, заслышав песни молодежи, — милости просим, вина вам не дам, но дам что-нибудь другое, чтобы вам было повеселее.

Дети входили с хозяйскими девочками в комнату, а за ними с веселою песнью являлась Кристла и все остальные.

В Вербное воскресенье утром Барунка побежала к реке нарвать уже распустившейся вербы. «Как будто знает, что она нужна сегодня», — думала девочка. Идя с бабушкою к обедне, они обе несли в руках по пучку вербы для освящения. В страстную среду, когда бабушка, уже допряв свой урок[111], уносила самопрялку на чердак, Аделька кричала:

— Ого! Уж самопрялка отправляется на чердак: бабушка будет прясть на веретене.

— Если Бог велит дожить до зимы, так мы ее опять снесем, — отвечала ей бабушка.

В страстной четверток дети уже знали, что к завтраку не получат ничего кроме иудашков[112] с медом. В Старом Белидле не было пчел, но пан-отец при вырезывании присылал всегда сот меду. Пан-отец был пчеловод и имел много ульев; он обещал также подарить рой Прошковым, когда будет, потому что он не раз слыхал от бабушки, что она ничего бы так ни желала в этом доме как улья; что человек веселеет, видя как пчелки летают от улья к улью и как они прилежно работают.

— Вставай, Барунка, солнце сейчас взойдет, — будила бабушка внучку в страстную пятницу, легко ударяя ее по лбу. Барунка спала чутко, тотчас проснулась, и увидев около своей постели бабушку, вспомнила, что просила ее вчера разбудить себя к ранней молитве. Она вскочила, набросила платье и платок и пошла с бабушкой. Разбудили также Воршу и Бетку.

— Детей оставим, пусть их спят, они еще не понимают, мы и за них помолимся, — сказала бабушка. Едва заскрипела сенная дверь, как откликнулась и птица и домашний скот, а собаки выскочили из конурок. Бабушка ласково их оттолкнула, а остальным сказала: «Подождите немножко, мы только помолимся».