Бабушка

Мне приходил на ум именно президент Америки, потому что Брежнев, конечно, музыку не слушает, у него нет любимой музыки, это несовместимо с таким понятием, как генеральный секретарь ЦК КПСС. И в этом разница между Брежневым и президентом Америки, я был в этом уверен: президент Америки — обычный человек, у него есть музыка, от которой он «замирает», он даже в туалет ходит, а Брежнев — необычный. Он вообще не человек. Он — вождь людей, но не всех.

Отныне главных бабушкиных забот были две: чтобы оставленный у нее Сашулька был толстеньким и, вторая — чтобы он был закутанным. Не болел. «Чтоб Санёгу не прохватило».

Глядя, как я наворачиваю после нашей прогулки щи из квашеной капусты, а потом уплетаю ее же, капусту эту, с сахаром, постным маслом и черным хлебом, бабушка говорила довольным голосом:

— Тебя накормить — проще похоронить.

Это означало, что ем я хорошо, с аппетитом все в порядке, и на мою кормежку уходит много-много денег.

В довершение еды я выпивал литр молока с белой булкой за 11 копеек — сайкой ее бабушка называла. Или — цуцулей. «Ишь ты, всю цуцулю осилил! Ты у меня будешь — кровь с молоком!» — радовалась бабушка. И я исправно толстел, наливался «кровью с молоком».

За этим молоком я в конце того лета и осенью занимал очередь с семи утра, пока бабушка топила печь опилками и гнилушками (хорошие дрова береглись для морозов лютых, трескучих). Если в семь утра очередь не занял — остался без молока, «вот и вся недолга», приговаривала бабушка с горечью. А в городе был свой молокозавод…

Но никто не удивлялся, что молока, сметаны, сыра, кефира никогда не хватало, а то, что удавалось купить, было произведено не в Егорьевске, а в Коломне или Орехово-Зуеве. Все привыкли к неисповедимым путям советской торговли. «Мало ли, что свой молокозавод, это все в Кремль идет, потому как особенное, самое лучшее». В Кремль, знать, как в прорву бездонную, шел и весь-весь замечательный творог из деревни Лелечи, его «выбрасывали» пару раз в месяц, и кто-нибудь из соседей обязательно стучал в окна и оповещал всех, как о втором пришествии: «Лелеченский творог выбросили! Скорей, может, еще успеете!» Этот творог можно было нормально глотать, а не проталкивать в нутро конвульсивными движениями глотки.

В Кремль, видать, шло и все мясо с Егорьевского мясокомбината, и все карпы из огромного Иншинского рыбхоза, и торты «Сказка» с хлебозавода — ее, «Сказку» эту, купить можно было только случайно, если повезет. И вся детская обувь с лучшей в СССР Егорьевской обувной детской фабрики шла в Кремль. И туда же, в этот ненасытный, просто безразмерный какой-то Кремль, шли знаменитые на весь Союз конфеты «Коровка», что делали на Егорьевском пивзаводе из патоки — егорьевцы эти конфеты иногда покупали в Москве, знать, не все они в Кремле съедались, остатки отдавались назад, простому народу.

И люди, хоть и злобились на отсутствие хорошей еды, а все ж таки гордились, что егорьевские продукты идут в Москву и даже в Кремль. Значит, умеем делать на славу, нашенское — лучше всех! Ведь главные вожди советской страны просто не могут есть то, что не самое лучшее на свете, им по «партейной работе положено», говорили у бассейны. Ну, а лучшее самое — это егорьевское. Поэтому и нет в наших магазинах ничего, потому что мы работаем лучше всех.

Наверное, подобные легенды слагались тогда по всему СССР, подобно тому, как в самых разных местах, в том числе, разумеется, и в Егорьевске, были убеждены, что председатель Совета министров Алексей Николаевич Косыгин родился где-то рядом, в деревне, он тутошний, наш земляк. Косыгина любили в народе неосознанно, инстинктивно, потому что ходили слухи, будто бы он против Брежнева.

Сейчас диковинно вспоминать, что в Егорьевске тех лет было все свое, это полностью самодостаточный мог быть город, как средневековое княжество. Со своими князьками — первым секретарем горкома Блиновым и председателем исполкома Мавриным. А еще — со своей мебельной фабрикой, станкозаводом, заводом строительных конструкций, несчетными швейными, прядильными, ткацкими, меланжевыми фабриками, пуговичной, обувной фабрикой, асбестовым заводом, строительным трестом… И все-все, от настольных деревообрабатывающих станков — мечта всякого рукастого мужика! — до пуговки последней, от говяжьей туши до головки сыра, произведенной в Егорьевске, в первый же день выхода с предприятия вдруг растворялось, исчезало бесследно и навсегда.

Все это можно было только украсть из цеха, купить по великому блату или с большой переплатой с черного хода, а в магазинах егорьевских отыскать что-то свое было затеей пустой, никчемной.