Бабушка

А самой вожделенной находкой в песке был для любого из нас «чертов палец» — шершавый, серый или черный камень, по форме действительно здорово смахивающий на палец — вытянутый, словно маленькое каменное круглое бревнышко.

За чертов палец можно было выменять несколько значков, а за сверкач — пару строительных патронов, которые мы собирали на стройке в микрорайоне. Попадались часто и патроны целые, не отстрелянные.

Мы плавили на костерке свинец и отливали в глиняных «лепешках» с выдавленным в них фигурным углублением тяжеленные бесформенные пистолеты, уродливые медали, широкие и толстые кресты с ушком для ношения — Пашка потом таскал самый большой на груди. Руки мои были черными от свинца. Мы жгли пенопласт, он испускал черный, едкий дым, а мы жарили хлеб над этим смрадным огнем и потом поедали обгорелые горбушки, и они хрустели запекшимся горелым пенопластом…

Пашка раздобыл где-то градусник, расколол его и слил ртуть в пластмассовую колбочку из-под фотопленки. Я принес двухкопеечную монету, Пашка обмакнул ее в ртуть, и монета стала десятикопеечной — конечно, лишь с той стороны, где герб. Пока ртуть не улетучилась, мы все втроем помчались на Советскую, к «шестому» магазину, возле которого пожилая продавщица торговала мороженым. Пашка послал вперед Леньку, сам вместе со мной смотрел издалека на то, как Ленька небрежно подсунул продавщице монетку гербом вверх, она, не глядя, смахнула ее в блюдце и выдала Леньке пачку мороженого за девять копеек, да еще и копейку сдачи. Мы делили это мороженое, как боевой трофей, радовались своей удаче, а кончики пальцев у нас сверкали ртутью.

Я бежал похвастать перед бабушкой, как мы обманули продавщицу и почти бесплатно (за одну копейку) съели мороженое. Бабушка не хвалила меня и не ругала, она лишь качала головой, восхищенная нашим знанием всяких премудростей да хитростей.

А я кидал копейку, полученную на сдачу с моей двухкопеечной монеты, в копилку. Дело в том, что в тот год я всерьез начал двигаться к своей мечте — покупке серой «Волги». Бабушка отдала мне под копилку гипсовую пепельницу, которую мама с папой всегда ставили перед Олимпиадой Васильевной. Это была чудесная копилка, пропахшая вкусным запахом окурков: две черно-коричневые собаки, а между ними — кадка. Я пропилил прорезь в голове одной собаки и опускал в нутро мелкие монеты, которые находил в магазинах и на улице. «Какой ты глазастый! — хвалила меня бабушка всякий раз. — Вот бы мне хоть копеечку какую найти».

А просто я росточком был намного ближе к земле, вот в чем дело. Бабушка потом сообразила. И, помимо желанных копеечек, я в полной мере «наелся» глазами окурков, плевков, запекшихся лужиц крови на месте недавних пьяных драк. Так что напрасно бабушка нахваливала мой ростик и зрение, с великой радостью стал бы я повыше да подальше от земли с ее «знаками жизни».

Копилка моя стояла на полу за комодом в детской комнате. У бабушки в детской тоже была копилка, она была в часах, которые стояли на комоде, купленном в 1917 году среди прочей мебели у собиравшихся драпать из России англичан. Комод был весь резной и изъеденный жуком, трухлявый. На нем-то и красовались приземистые деревянные часы, предмет бабушкиных постоянных переживаний: а ну как сломаются, ну как лопнет какая-нибудь пружина? Где «нонче» найти такого старого мастера, чтобы смог починить? А? Да еще бой. Где еще вы услышите такой бой, да каждые полчаса: динн-данн! А уж если двенадцать-то раз — как душа поет, как радуется!

Так говорила бабушка.

Когда спустя много лет бой все-таки «крякнул» и бабушка осталась без этого «динн-данн», такого привычного, незаменимого аккомпанемента своего бытия, она переживала утрату столь сильно, что лицо ее в какой-то момент стало серым, каким-то прозрачным… «Ах, как стало плохо, — плакала бабушка. — Я, бывалоча, лежу по ночам, не сплю, удары считаю… Вот один раз пробило, я и думаю: это что, полпервого? Или час ночи? Или полвторого? Вот и интересно становится, лежишь и ждешь следующего боя».

Сзади у часов была дверца, запиравшаяся на замочек: там лежали фигурные ключи для завода, стрелок и боя. Три разных ключа, об унификации старинные мастера не заботились. Заводились часы раз в две недели, и для бабушки это был торжественный момент. Всегда — в одно и то же время, по субботам через одну, после всенощной, когда в доме зажигались лампадки перед иконами. Тогда бабушка отпирала заветную дверцу на «спине» у часов, заботливо подводила стрелки, сверяясь с началом семичасовых известий по радио, закручивала пружины «бой» и «ход».

Утроба этих часов служила бабушке еще и тайничком. Ну, не тайничком, конечно — от кого таить-то, от меня, что ли? — а, скорее, складом денежек: пятаков и копеек. Копейки — для нищей братии, что обильно заполняла церковную паперть по воскресеньям. А пятаки бабушка заранее готовила для метро — на тот день, когда мы поедем к папе, маме и сестренке Кате. Чтоб не мыкаться в метро, да и кто их знает, эти автоматы разменные, вдруг там что-нибудь сломается, съест еще, не дай Бог, гривенник аль пятиалтынный…