Бабушка, Grand-m`ere, Grandmother... Воспоминания внуков и внучек о бабушках, знаменитых и не очень, с винтажными фотографиями XIX-XX веков

Я догадывалась о тайном смысле произнесенных слов, но в четырнадцать лет не хватало смелости спросить «про это». После смерти Клары бабушка загрустила и многим знакомым и даже родным стала приписывать еврейское происхождение. Не избежала этой участи и ее покойная свекровь.

– Ваня! – с торжествующим видом воскликнула однажды бабушка. – А ты знаешь, твоя мать была еврейка!

– Тебе лучше знать, – невозмутимо ответил дед, продолжая читать газету. «Еврейский вопрос» не оставлял бабушку в покое. Она вдруг обнаружила, что у моего отца типичный еврейский нос, а у тещи моего брата самая настоящая еврейская походка. Никаких сомнений не вызывала у нее национальная принадлежность моей другой бабушки, польки, Софьи Ричардовны.

Когда я знакомила бабушку со своим очередным «ухаживателем», она с простодушной улыбкой спрашивала:

– Будьте любезны, я прошу прощения за нескромный вопрос: вы, случайно, не еврей?

Некоторые поклонники выглядели в этот момент весьма растерянными. Поэтому, прежде чем представить бабушке своего будущего мужа, я строго-настрого предупредила ее не интересоваться его происхождением. После первых приветственных фраз она спросила «московского гостя»:

– Будьте любезны, я прошу прощения за нескромный вопрос…

Моя реакция была незамедлительной. Я тихонько ущипнула бабушку за локоть. Она с испугом посмотрела на меня и через секунду выпалила:

– Славочка, Вы не знаете, почему я так много пью воды? Может быть, у меня сахарный «диабэт»?

Очки моего мужа внушали бабушке доверие, и она была очень горда, что ее любимая внучка вышла замуж за «ученого».

– Славочка, не занимайтесь так много, а то умрете, как профессор Сафронеев, – предупреждала его моя бабушка. Профессор Сафронеев, муж бабушкиной тетки, был намного старше своей «дражайшей половины». Умер он в 89 лет, сидя за письменным столом. Больше о нем мне ничего не известно.

– Бабуля, а профессор Сафронеев чем занимался, – интересовалась я.

– Как чем? Он был профессор.

– А профессор в какой области, – продолжала пытать я бабушку, – математик, врач, естествоиспытатель?

– Милочка, ты что, не понимаешь? Он был профессор Сафронеев.

И это звучало гордо. Остальные вопросы были излишни. Его жена, родная сестра моей прабабки, переехала из Москвы под Киев, к себе на родину, когда ей было за восемьдесят. Я очень хорошо помню обеих старух: одна худенькая, сморщенная, другая круглолицая и толстушка, одна говорит по-русски, другая – по-украински. Такие разные, но их объединяет общее горе: у жены профессора Сафронеева пятнадцатилетний сын Сенечка погиб в последние дни войны, а у моей прабабушки (бабы Мани) любимый Колечка был немцами повешен на ее глазах. И та и другая дожили до глубокой старости и оставались до конца дней большими жизнелюбками.

Летом баба Маня гостила у нас. Когда на экраны вышел фильм «Война и мир», мама отправилась с ней в кино. Прабабушка в прямом смысле слова онемела от того впечатления, которое произвела на нее картина. На все вопросы о фильме она отвечала как загипнотизированная:

– Боже-Боже! И що воны йилы, и що воны пылы!

И все попытки родных вывести ее из этого состояния оказывались бесполезны.

– Бабушка, в фильме любовь-то была? – спрашивал ее кто-то.

Но бабе Мане было не до любви. Она то и дело повторяла:

– Боже-Боже! И що воны йилы, и що воны пылы!

Помню, с каким нетерпением я ждала окончания пятого класса, чтобы отправиться к моим прабабушкам на каникулы под Киев. В то лето у меня была особая миссия: я должна была убедить 80-летнюю бабу Маню и ее 86-летнюю сестру в том, что Бога нет. Я основательно продумала свои доказательства и сформулировала их сразу же в день приезда.

Во-первых, ну как он может сидеть на небе, когда небо – это воздушное пространство?!

Во-вторых, как в одну и ту же секунду он может следить за миллионом людей?! В-третьих, если он такой добрый, почему люди умирают?!

Что было «в-четвертых», «в-пятых», «в-шестых»… догадаться нетрудно. Старушки сидели передо мной на диване и блаженно улыбались. Когда я закончила свое выступление, баба Маня поправила на голове платок и сказала своей сестре:

– Вот мы с тобой постимся и в церковь ходим, и молитвы читаем, и милостыню подаем… И ведь неизвестно, примет нас Господь в Царствие свое или нет. А явится к Нему какой-нибудь забулдыга, который жену бил, о детях не заботился, свечки Богу не ставил, упадет на колени и скажет: «Прости, Господи, все мои прегрешения!» – и Господь простит ему и в Царствие свое пустит. А нас – неизвестно.

Моя бабушка любила свою тетку, а о профессоре Сафронееве говорила, что он был скуп и прятал деньги от жены между страницами толстых книг. Интересно, принял его Господь в Царствие свое? Уверена, что бабушку этот вопрос нисколько не волновал. Она не призывала других раскаиваться в содеянных грехах и сама не боялась «гореть в адском пламени» за собственные прегрешения. Ей было известно о фронтовом романе своего мужа, моего деда, о том, что в Ленинграде у него живет сын, военный переводчик. Но бабушку эта история не слишком задевала за живое.