Бабушка, которая хотела стать деревом

Мама называла ее Малечкой. Бульон был сварен «сложный» – из синей по цвету и совершенно нежующейся курицы, клубня картошки, старой моркови, огрызка чеснока и луковицы, с которой приходилось снять три слоя, чтобы она перестала пахнуть гнилью. Но мама знала трюк, привезенный с юга: если посыпать сваренную курицу солью, закрыть сверху еще одной тарелкой, то самая жесткая и перемороженная сто раз тушка магическим образом размягчится, буквально распадется на волокна и станет невероятно вкусной. Выловленные из бульона картошка с морковкой, присыпанные солью, превратятся в гарнир. А в бульон можно покромсать остатки несъеденного мяса, досыпать макарон, еще картошки, лаврового листа и чеснока не пожалеть, и будет суп на завтра и послезавтра. Любую самую старую и серую картошку можно замаскировать сметаной, сыром и запечь в духовке. Моя мама, конечно же, не знала, что по-французски это блюдо называется «гратен». Но вкус – один в один. А вот любимое всеми в те времена мясо по-французски, обильно залитое майонезом и запеченное в духовке, к французской кухне не имеет никакого отношения. Впрочем, как и отечественный майонез к соусу.

Малечка пила бульон, потом кофе и забывала, зачем пришла. Уже уходя, всегда мне твердила: «Ты, когда поешь, потом полежи, пусть жирок завяжется». Худоба тогда считалась признаком болезни или недоедания.

В школы меня принимали не за знания, а за мамин сложный бульон или ее адвокатские услуги, о чем я прекрасно знала и не тешила себя мыслью, что родилась гением или какой-то особо талантливой. Я понимала, чего стоило перевести меня в следующий класс без всяких экзаменов в середине года – бутылка коньяка или вина, дефицитная палка салями. Сейчас мама на рынке иногда рассказывает, что она мать писательницы, и ей за меня дают в подарок пучок петрушки или укропа. В салоне красоты выдают зефирку к кофе. Так что ничего не меняется.

Съемные квартиры. Маме было все равно, где жить. Она легко меняла жилье, города, срываясь с места в один вечер. Ее не пугали бытовые условия, которые не всегда были приспособлены к нормальной человеческой жизни. Иначе почему она согласилась поехать на Север, жить в бытовке, где наледь на окнах была не только снаружи, но и внутри. Мама шутила, что, если ей понадобится приложить лед к вывихнутой ноге, его всегда можно сгрести с подоконника. Продукты тоже хранились на подоконнике, холодильник не требовался.

Таких женщин, как моя мама, тогда было много. Возможно, в нашем окружении, не знаю. Та же Мальвина Михайловна все время рассказывала про свою прошлую жизнь на Большой земле. Как ездила на дачу, какое у нее было кресло-качалка. Как любила сидеть за столом под старой яблоней. Какой в спальне стоял шкаф, еще бабушкин: резной, большой, запиравшийся на ключ. А ключ от сарая тоже был большим и удивительным, как и замок, настоящий, со сложными прорезями. Такой ломом не вскроешь и отмычку не подберешь. Ключ к нему был самым большим и самым красивым. Я запомнила, как трепетно учительница рассказывала про связку ключей, которую всегда носила с собой. Ключи и ключики имелись от всего на свете – самый маленький от личного секретера, тоже еще бабушкиного. Крышка откидывалась под наклоном, как старые школьные парты. «Сейчас таких уже нет. Не делают», – говорила Мальвина Михайловна. Еще она рассказывала про чайный сервиз, японский, в котором фарфоровые чашки были настолько тонкими и хрупкими, что их страшно было брать в руки. Про круглую люстру с абажуром с длинными кистями, каждую из которых украшали маленькие хрусталики. Старую скатерть с вышитыми бабушкой узорами по краю. Все это было куда интереснее уроков. Я слушала замерев.

Однажды мама попросила Мальвину Михайловну забрать меня к себе на несколько дней – уезжала в командировку, а присмотреть за ребенком было некому. Я представляла, как окажусь в доме учительницы, где все будет так, как она рассказывала, – абажур с кистями, удивительный чайный сервиз, скатерть. Мне очень хотелось хоть недолго пожить в таком доме.

Квартира учительницы была далека от картинки, которую я себе нарисовала в воображении. Целых две комнаты – королевские условия по тем временам, мы с мамой жили в одной, в коммуналке. А тут – отдельный вход, отдельный санузел, никаких соседей. Но внутри ничего не было, даже лишних чашки, ложки и вилки, за которыми мне пришлось возвращаться домой. Мальвина Михайловна обходилась одной тарелкой, одной ложкой, одной вилкой и одной чашкой. На кровати – старое детское одеяло, такие же лежали во всех детских садах и больницах тех лет. Казенные. Зеленые или красные с белыми полосками. У меня в детском саду было красное. У Мальвины Михайловны – зеленое. Кухню освещала голая лампочка. Занавесок не было. Как и ковров или хотя бы коврика. На кухне – старая кастрюля и старая же сковородка, явно доставшиеся от сердобольных соседей.

– Мальвина Михайловна, а почему у вас так? – не сдержавшись, спросила я.

– Ну я же здесь не навсегда, временно. Какой смысл обустраиваться? – ответила учительница.