Бабушка, у которой был танк

Время от времени соседка приходила проведать свою Груняшу. Носила ей воды из колодца, приносила хлеб иль ещё чего. Сама Груняша никуда из дома не выходила – у неё болели ноги, даже в избе ходила с палкой или табуреткой. Поставит впереди себя табуретку, опираясь на неё, сделает несколько шагов, затем снова ставит табуретку впереди. Ноги часто вдруг становились ватными, чужими, отказывались слушаться. Тогда она садилась на табурет и ждала, когда это пройдёт. Последнее время бабка Леля заходила всё реже и реже, и Груняша целыми неделями сидела без хлеба, перебивалась квашеной капустой да солёными огурцами. Экономила как могла воду. Иногда забегала к ней разбитная молодуха Степанида. Она приносила буханку хлеба, рассказывала деревенские новости, носила воду, после чего требовала вознаграждения. Хотя Груняша и не любила эту наглую бабу, но ни в чём ей не отказывала: давала деньги, кой-какие тряпки, вязаные носки и рукавички. Разве откажешь – кто ж тогда поможет! Когда Степанида уходила, Груняша садилась и плакала: жаль было с таким трудом нажитого и денег.

Проходили дни, недели, а тропинка к дому одинокой старушки была покрыта нетронутым снегом. Как замела метель следы, после последнего визита бабки Лели, так никто и не ходил по ней. А в маленьком покосившемся окне можно было увидеть неподвижное старушечье лицо. Печальные глаза смотрели на дорогу из-под низко надвинутого на сморщенный лоб тяжёлого зелёного платка. Весь день проводила Груняша у этого окна – смотрела на дорогу. Если садилась вязать или читать, то всё равно только у этого окна. Отходила лишь затем, чтоб топить печь или лежанку. Ждала сына. Каждый день надеялась, что уж сегодня он непременно приедет: «Погода дюже лютая, вона как метёт, аль с работы не пускают?» – говорила она вечером, отходя от окна, когда ранние сумерки окутывали деревню.

В начале зимы сын прислал посылку. В картонном ящике чего только не было: леденцы, баранки, вафли, даже два апельсина, но самое главное Груня нашла на дне под газетной подстилкой – на клочке лощёной бумаги было написано: «Мама, скоро приеду, жди». Она не могла насмотреться на эту записку, перецеловала её всю. Вот радость-то, сынок скоро приедет! Серёженька скоро здесь будет. Вот ведь сколько годков не видала. Ох, радость-то какая! Счастье-то какое! – говорила она появившейся сразу же после почтальона Степаниде.

– Да уж, счастливая ты. Это надо же, Серёжка скоро приедет, я его, поди, и не узнаю, пацаном ведь помню, – отвечала та, распихивая по карманам ватника леденцы и баранки.

– Моего Серёжу в Москве все знают, уважают его там. Он в начальниках сейчас больших! – расхваливала своего сына тётка Груня.

– Так он в Москве счас, – начала Степанида, не переставая набивать раздувшиеся карманы гостинцами из посылки, – а что столько лет у тебя не был? Вон, Скворчихин сын, поди, каждый месяц у матери бывает, и один, и с женой, а куда дальше робит.

– Так у Скворчихи на заводе работает, а Серёжка в начальниках, директор он, так, наверно, работа не пускает, да и погода вишь какая, у него ж машина – не проедет по такой погоде, – отвечала Груня, с трудом сдерживаясь, чтобы не расплакаться. А когда ушла Степанида, она наплакалась вволю.

Шли дни, недели, а сын её так и не приезжал. Изредка по дороге проходили люди. Увидев кого-нибудь на тропе, Груня хваталась за левую сторону груди, глотая ртом воздух, но никто из них не сворачивал на тропку, ведущую к её дому.

«Серёженька, Серёженька, точно он!» – но человек опять проходил мимо, она долго провожала его взглядом и горько плакала.

Рассвет застал Груняшу в тяжёлой дрёме. Она открыла глаза, растёрла их руками и сначала никак не могла понять то ли спала, то ли нет. В избе стало чуть светлей – это она приметила сразу. «Светится, значит, спала, – сказала она. Надоть печку растоплять, а то Серёженька приедет, а у меня холодец в доме».

Она выбралась из-под старых ватных одеял и, охая, поползла к лесенке, ведущей с лежанки. Доползла до неё, повернулась и задом, ощупывая трясущимися ногами ступеньки, начала спускаться. Вот и новый день, как две капли воды похожий на тысячи других дней, прожитых в одиночестве.

«Сегодня будет, что давеча, а завтра, что намедни», – частенько повторяла она. Не могла сказать точно, какой сегодня день. Жила по своему календарю. Отрывала утром листок численника и читала, что за день такой сегодня. Листок говорил, что воскресенье, и она верила этому, хотя было вовсе не воскресенье, а вторник, просто она два дня забывала отрывать листки. Когда кто-нибудь приходил к ней, тётка Груня просила привести «денник» в порядок.