Бабушки (сборник)

Он мог появиться, как всегда дружелюбный и услужливый, но казалось, что само биение пульса нашей общественной жизни его не затрагивало, было ему чуждо. Его больше интересовала армия. ДеРод даже песню для солдат сочинил — заразительную, полную патриотического задора, которого ранее никто не испытывал по поводу Городов. И она пользовалась популярностью не только у солдат. Насколько эта армейская песня была далека по духу от нашей традиционной музыки, стало очевидно на конкурсе певцов, когда ее спел молодой исполнитель. Слушатели рассмеялись — над самой песней, а не над тем, кто ее исполнял; в те дни смеяться над человеком считалось некрасивым поступком.

Эти фестивали проводились в различных общественных местах: тогда мы еще старались следить за тем, чтобы былое соперничество не поощрялось. В это время в течение нескольких дней нельзя было пройтись по улице или парку, чтобы не стать участником хорового пения, танцев или постановки, например о слиянии древних поселений во времена зарождения Городов или о краткосрочном правлении Жестокого Кнута. Но мы не приветствовали музыку, которую привносил ДеРод, с ее грубостью и насилием, хотя и не могли отрицать, что ей удается привлекать внимание толпы. А из крошечных семян могут вырасти большие деревья. Мы часто говорим это, хотя о сути этой поговорки, возможно, задумываемся недостаточно. Течения, возникшие при Жестоком Кнуте, которые пыталась сдержать Дестра и вслед за ней — мы, разлились отвратительным ядовитым потоком.

Сообщение от ДеРода, которому суждено было положить конец нашему процветанию — хотя тогда мы еще не представляли, как быстро настигнет нас полный крах, — мы получили прямо на самом пике развития нашей радостной фестивальной культуры.

Шуша сказала, что хочет встретиться с ним, и немедленно пошла. Ведь ее брат, которого она едва видела в последние годы, жил совсем неподалеку. Вернулась она как побитая. Шуша всегда была очень чувствительной, может быть даже чересчур, и страдала от этого, она и сама об этом знала, и я ей говорил. И когда она наконец смогла все рассказать, даже не сразу, стало понятно, почему она так переживает. Поначалу ДеРод ее не узнал, потом извинился, сказав, что она давно не заходила. Свое возмущение ей пришлось проглотить: ведь Шуша не раз предпринимала все возможные попытки встретиться с ним! Но он, похоже, не заметил, как она взбешена. Она пришла во время какого-то семейного сбора, в комнате было полно народу. У его детей, как и у нашего сына, уже появились собственные семьи. Шуша знала по именам только его сыновей и дочерей, и у них было много детей. Длинный стол был заставлен яствами. Накрыт он был богато, как сказала она, но не особенно изящно. Вот как Шуша характеризовала увиденное в целом: она была удивлена, озадачена. По ее словам, у брата собрались простые люди, лишенные утонченности, — даже не подумаешь, что они чем-то отличаются от сброда, который можно застать в таверне или пивнушке низкого пошиба. «Я все думала: вот это сын Дестры, она его воспитала», — сказала она печально и с недоумением, которое сопровождало все наши разговоры о ДеРоде. Кому-то ее представили как тетю, они говорили, что рады познакомиться, кому-то — как двоюродную бабушку. Шушу пригласили к столу, но она сказала ДеРоду, что хочет с ним поговорить, хотя бы всего минуту. «Ну говори», — ответил он, словно ему и в голову не пришло, будто у нее может быть для этого особая причина. «Насчет фестивалей, — начала она. — Почему ты решил их отменить?» На нее все так посмотрели, что она почувствовала себя дурой. «С чего ты взяла, что я что-то отменяю?» — с раздражением просил ДеРод. «Ты отобрал у колледжей их здания». — «Правда? — спросил он, но не по-хамски, а словно впервые об этом слышал. — Ну и ладно, не сомневаюсь, что вы как-нибудь с этими фестивалями разберетесь».

Шуша вскоре попрощалась и вернулась домой в слезах.

Мы, Двенадцать, писали ему всякого рода сообщения, ходили к нему домой делегациями по два-три человека. ДеРод приветствовал нас со свойственной ему любезностью, однако по его поведению было видно, что он не придавал нам особого значения; он мог предложить бокал вина, но обычно все ограничивалось обещаниями: «Я сейчас кое над чем работаю, уверен, вам понравится».

Когда я ходил к нему с Одиннадцатым и Девятым, я сказал: «Ты же разрушаешь саму нашу суть, душу Городов. А все именно ею восхищаются! Почему ты это делаешь?» Помню, как ДеРод на меня посмотрел — я никогда не забуду этого взгляда! Как часто я вспоминал его, пытаясь понять, не упустил ли я чего. Смотрел он на меня, на нас, без злобы. Без тревоги. Без стеснения, свойственного человеку, чувствующему себя недостойным. Было некоторое смущение, но не за себя — а за нас.

— Я не говорил, что хочу покончить с музыкой, — повторил он. — У нас много разных песен.

— А рассказы? А наша история? История Городов?

Он уклонился от ответа? Ну, в общем, да.

— Мы так учим детей, — продолжал я. — Это развивает их навыки. Показывает, как думать, как сравнивать. Как иначе их обучать?