Бабушкин сундук

Я заплакал и побежал на пасеку. Бабы уже успели обмыть покойника и положили его на столе, ясного, торжественного, точно улыбающегося. В раскрытые окна влетали и садились на усопшего его пчелы. — “Гляди! Гляди! — вскричала Мавра. — Это они с ним прощаются!” Меня как ножом по сердцу хватили ее слова, и я убежал, плача, сам не знаю, куда. Очутился я около винных погребов. Там я упал на траву и долго горько плакал. Отец потом рассказывал: “Доскакал я туда, соскочил с коня и вошел. Митрич еще сидел со свечой. Видя меня, он перекрестился. Я не стал мешкать, накрыл его епитрахилью и, поисповедав, приобщил. Он радостно улыбался, точно дитя, благодарил меня, передал сто рублей на Иерусалим, всё, что имел, передал тебе свое благословение, потом сказал: “Боже мой! Сколько света! Какая неизреченная красота!..” И вдруг сам себе скомандовал: “Стать! Смирно!.. Доложи!.. Честь имею явиться твоему Господнему Величеству!.. казак Гундоровской станицы… Иван Митрич Лозунов! Аминь!” — зашатался, уронил свечу и испустил дух!.. Я его уложил на лавицу и снова зажег от лампадки свечку!.. Радуйтесь! Он удостоился видеть Бога! Дед умер стоя!..”

ВИДЕНИЕ

Каждый переживает мир и вещи по-своему, один — как бы скользя по ним, не вживаясь, а другой — глубоко чувствуя, но пока нет опыта, не зная, как их оценить. И приходит час, когда он заново, во всю величину, видит людей и события, на сей раз понимая окончательно.

Тогда он все видит иными глазами и с удивлением убеждается, что всё, казалось, глубоко спавшее в душе, живет своей собственной жизнью, где всё на месте, где даже самое место полно значения, и где нет неясностей.

Недавно знакомый иностранец упрекнул:

— Зачем вспоминать? Допустим, ты видишь прошлое, но что ты можешь изменить в нем? Да иное лучше и не вспоминать!

Чудак! Да разве можно, скажем, забыть свою руку, или ногу? Разве что когда болен, и не слушается тебя рука или нога твоя, и когда до конца калекой останешься. Прошлое нас вскормило, вспоило, на ноги поставило, вошло во все клетки тела, стало нами, и там, скажем, где точка малая на руке, может, как раз любимая яблоня вросла корнями своими. Как же забыть эту точку, корни, ветки яблони, отцовский дом, тишину, благорастворение воздухов, ветерок, шумящий в черешнях, изобилие плодов земных, стук колес в пыли, на дороге, скрип мажары,[97] далекий крик, песню, фырканье коня, лай собаки, победоносный вопль петуха, грохот утреннего поезда, мчащегося на Кавказ, крепкий запах бузины, липы, цветов из любимого сада, стук падающих желтяков-яблок, и — трепет, трепет сердечный при виде голубого платья подруги, мелькнувшего в кустах сирени, метнувшегося и пропавшего.

Разве это повторяется?

И почему человек должен быть хуже животного, любящего свой двор, хлев, стойло, угол, где оно живет, спит, ест? Любая корова, идущая с пастбища вечером, в таком случае, будет лучше. Как она уверенно идет к своим воротам, как настойчиво мычит, чтоб раскрыли, ждет ржаной корочки с солью, ласково мотает головой хозяйке, уже отворяющей ворота.

А человек должен забыть? Что за человек такой, что не помнит добра, что забыл свое, родное, а живет чужим, ничего для него не сделавшим? И сколь величественна по сравнению с ним корова, любящая свой двор.

И какой толк от такого человека, какая польза, кому он нужен? Ни Богу свечка, ни черту кочерга! Так, жил-был, и — нет его, дышал, радовался, и — ни к чему была его жизнь, дыхание, радость. Помер, — никому и горя нет. Без причала был, без руля, ветрил, и без любви ко всему, так, вроде колючки в огороде. Погиб, и нет ни у кого сожаления, слезы.

А умрет другой, потрудившийся, служивший Родной Земле, сберегший в душе все виденное, носивший в сердце, и кто-либо почувствует его смерть, пожалеет, может, заплачет.

Великая вещь — воспоминания! В них — все, горе, радость, жизнь, любовь, а не она ли сильнее смерти?

* * *

Думая так, незаметно переступил я грань обычного. В ночной мгле увидел я дома, деревья, людей нашей деревни. Слышу звон колокола к Светлой Заутрени, и вижу толпы людей, идущих с узелками к церкви. Дрогнув сердцем, пошел и я за ними.

Небо сияло множеством ярких звезд. На востоке чуть просветлело, и алая полоска вспыхнула у самого края земли. Люди все теснее сходятся, несут узлы с пасками,[98] крашенками, всякой снедью. И смотрю — вон, Репуш с двумя дочками, добрый сосед наш; широкая борода, глаза добрые, чуть видны во тьме, и одна из дочерей, в светлом платье, с длинными косами, глаза синие, раскосые, а другая — темноглазая, темноволосая, как отец, кряжистый дядька. Знаю, что давно померли они, но подхожу, здороваюсь.

— Здоровеньки булы! — ласково отвечает отец. — Ксюша, и Юра здесь!

— Слава Богу! — вполголоса отвечает она, крепко сжимая мою руку. — И вас к Светлому Празднику дождались.

— Сейчас, Ксюша, — отвечаю, — ты уж, как “Христос Воскрес” пропоют, не удирай! Хочу с тобой похристосоваться.

— Та чего же… — глубоким, идущим из сердца голосом, отвечает она. — Вы наш, а мы — ваши.