Бабушкин внук и его братья

Тогда самый главный, в большой папахе, спрашивает по-русски:

«Ты почему в этом чемодане?»

Я кое-как объяснил, что спасался. На поезд хотел попасть. «Чтобы уехать, — говорю, — а то убьют».

Они переглянулись, больше ничего говорить не стали. Дали горячей каши и чаю. Потом главный опять ко мне:

«Вот этот человек отведёт тебя на станцию», — и показывает на бородатого. Потом заговорили между собой, по-своему. Думали, что не понимаю.

Старший бородатому говорит:

«Отведёшь подальше и застрелишь».

А тот:

«Зачем? Ребёнок ведь. Аллах не простит».

«А твой ребёнок где? А твоя жена? А мои дети где? Те, которые бомбили, смотрели, где чей ребёнок?»

«Мальчик не бомбил».

«Мальчик видел наши лица. Может узнать потом. Дорогу сюда запомнить может… Иди, это мой приказ. Если грех, Аллах накажет меня…»

Я больше не смог есть, сделался почти без сознания.

Бородатый взял за плечо и сказал, что пора.

Мы пошли. У меня ноги не слушаются. Но уже не страшно, только спать хочется. А по краям дороги скалы и кусты. Я думал: скорей бы уж. Потому что совсем уже сил нету, только лечь бы скорее. Я остановился и сказал по-ихнему:

«Стреляй, собака».

Он тоже остановился.

«Откуда понимаешь по-нашему?»

«Не твоё дело. Стреляй, я дальше не хочу идти».

Он постоял и говорит:

«Иди, мальчик. Станция там, впереди. Может, дойдёшь. Я выстрелю, но не в тебя, не бойся…»

Я говорю:

«Ты врёшь».

А он говорит:

«Иди, я сказал».

Я стал пятиться. Потому что боялся, что в спину выстрелит. Пятился, пятился, потом побежал. А сзади как грохнет… Я упал, думал — в меня. Потом посмотрел, а он лежит на спине, а в руке пистолет. В откинутой… Я подошёл, он мёртвый…

Я хотел взять пистолет, но у него пальцы были стиснуты. Тогда я взял шапку. У меня была тонкая, вязаная, а у него тёплая, мохнатая. Без этой шапки я бы замёрз насмерть. А так всё же добрался до станции. А там пролез в вагон, в поезд до Ставрополя. Толпа была, меня не заметили…

Мы давно уже пришли на остановку, но автобуса всё не было и не было. Мы сидели под пластмассовым навесом. Пластик был зелёный, тонкий, солнце просвечивало его. Лицо мальчишки от этого было табачного цвета. Он перестал рассказывать и закашлялся.

«Курит, наверно», — подумал я. И сказал не из любопытства, а от неловкости:

— Ты не похож на кавказца.

— Отец был литовец. Наполовину. А наполовину латыш.

«Был…» — отозвалось во мне.

— А мама наполовину русская, наполовину чеченка. Мы ведь сперва-то жили в Смоленской области. Отец был начальник цеха на молочном заводе. Потом завод сделался частным. Отца уволили. Мы продали квартиру и решили ехать на родину отца, в Вильнюс. Но оказалось, что ему туда можно, а мне и маме нельзя, потому что иностранцы. Мы помотались по разным местам, потом мама решила: «Поедем к моим родственникам под Грозный, они помогут». Это было ещё до войны. Мы нормально жили, пока не началось…

Я подумал: спрашивать ли? И не удержался:

— Если твой отец был литовец… латыш… зачем он полез в эту войну?

— А он такой… Сказал: «За вашу и нашу свободу…» Мама говорила: «Не будет никакой свободы, только кровь». А он всё равно…

Из-за угла показался автобус. Мы встали. Мальчик быстро спросил:

— Можно я поеду с вами? Всё равно мне делать нечего.

Я уже ничуть не опасался этого пацана. И всё же взглянул на Ивку.

— Если хочешь, — сказал Ивка. — Но мы едем на кладбище.

— Мне всё равно.

Ивка объяснил, будто извиняясь:

— Мы там будем сажать цветы на могиле… одного солдата.

— Я умею сажать… — И перевёл глаза с Ивки на меня. Видно, он чувствовал моё недоверие. Глаза его были не чёрные, как показалось вначале, а тёмно-карие. Просящие такие. Я поглядел на его растоптанные кеды.

— Тебя как зовут?

— Арунас… Это литовское имя.

— Длинное, — неуверенно улыбнулся Ивка. — А есть ещё какое-нибудь? Уменьшительное…

Арунас тоже улыбнулся. Чуть-чуть.

— Уменьшительное ещё длиннее. Арунелис… Но мама иногда говорила: Нэль…

Он отвернулся, быстро зашевелил губами. Я сказал поскорее:

— А я — Саша. Ребята иногда ещё зовут: Алька…

Ивка глянул удивлённо. Он такого моего имени не знал. Я объяснил:

— Сперва бабушка так звала, а потом в лагере, в прошлом году.

Ивка понимающе кивнул.

— А это Ивка, — сказал я Арунасу. — Полное имя Иван, только Ваней его никто не зовёт…

У КРЕСТА

Автобус оказался полупустой. Мы уселись на заднем сиденье. Ивка посередине, Арунас слева от него.

— А что было дальше? — спросил Арунаса Ивка. — После того, как ты залез в вагон.

— Потом много чего было…

В Ставрополе Арунас попал в детский приёмник, но скоро убежал. Потому что хотел в наш город. Всю весну добирался сюда — то один, то с разными компаниями. Он слышал от мамы, что в нашем городе есть у него тётка, мамина двоюродная сестра. Хотя и дальняя, но всё же родственница. Он даже адрес помнил. Но здесь оказалось, что прежней улицы уже нет, на её месте новый микрорайон. Последняя ниточка оборвалась…

— И теперь ты, значит, нигде не живёшь? — спросил Ивка. Напряжённо так, будто занозу из себя вытаскивал.

— Нет, живу. Я приютился у одного старика. Он часовой мастер. Он одинокий, потому что жена его давно умерла, а детей нету. Я попросился, он не прогнал…