Бабы, или Ковидная осень

Связь с отцом будущего ребенка оборвалась, да и не искала Катя этой связи.

Студентка медучилища решила сохранить беременность.

Ее решение было продиктовано вовсе не высокой нравственностью и уж тем более не религиозными убеждениями.

В тот самый вечер, когда из принтера УЗИ вылезло фото трехнедельного эмбриона, она, возвращаясь домой, вдруг отчетливо поняла, что живет в Средневековье.

Неожиданно зародившаяся внутри нее новая жизнь была в ее мироздании единственной – а вдруг? – обладавшей хоть каким-то шансом отсюда выпорхнуть.

Катя шла от остановки троллейбуса и, как обычно, глядела себе под ноги.

Кроссовки ее были грязны и растоптаны. Недорогие, чистенькие и модной модели лежали в рюкзаке. Поймав однажды брезгливый взгляд красивой одногруппницы, Катя, подзаработав на уборке офиса, купила новые кроссовки и взяла за правило переобуваться в училище.

Этот спальный столичный северо-западный район, по крайней мере вдоль и поперек изученная Катей его часть – собственный двор и соседние дворы, садик, школа, поликлиника и магазинчики – был отдельным государством, жившим по своим нехитрым и неизменным, вне зависимости от курса доллара и цен на нефть, законам.

Дворовые девки, с утра зазывно-нарядные, любившие подчеркнуть свою гендерную принадлежность накладными ногтями и пластмассовыми ресницами, крикливо матерились почище мужиков.

Как и их прародительницы, еще до совершеннолетия они часто беременели, и к двадцати пяти многие имели по второму, а самые безбашенные – по третьему ребенку.

Парни работать не любили, но вынуждены были это делать с понедельника по пятницу – кто водителем, кто курьером, кто монтажником в какой-нибудь фирмешке по установке дверей и окон.

Не видя выбора, жили дворовые в основном друг с другом.

Матери удручающе рано старели и все свободное от работы или возни с внуками время, как Катина мать, толклись в окрестных магазинах или в районной поликлинике.

С вечера пятницы и по воскресенье молодежь пила, после, напрочь забыв изначальный повод, дралась меж собой или с «залетными», и, вычисляя, где наливают на халяву, перебегала из подъезда в подъезд.

В выходные девки становились крикливее и податливее, а парни – в основном на словах – воинственными и щедрыми.

Еще здесь были старики, со сморщенными лицами, смахивавшими на кору вековых, чудом переживших не один режим дворовых дубов. Неопрятные и тоже частенько хмельные, с вечерним холодком они неохотно уступали молодежи насиженные места на лавочках. Почти в любом разговоре – хоть о политике, хоть о здоровье – старики сетовали, как хорошо было жить при Советах. И часто, противореча самим себе, доставали из шуршащих пакетов и громко нахваливали какой-нибудь дешевый китайский товар, коим изобиловали окрестные магазины.

В медучилище, расположенном ближе к центру столицы, Катя прикоснулась к другому миру.

Многие девчонки из ее группы имели конкретные планы на будущее: после училища поступить в вуз, выучить английский, найти работу за границей.

Мужчины в их матрице, коли о них заходил разговор, были сплошь перспективными, а за их неясными образами очерчивалось богатое на новые краски будущее.

Такие девки почти не матерились и часто украшали свою речь англицизмами. Они обсуждали не только разводы звезд и чьи-то дорогие шмотки, но делились впечатлениями о книгах и фильмах, некоторые даже ходили в театр.

А еще они (и это почему-то больше всего поражало Катю) носили приятные к телу удобные трусы, а не дешевые кружевные стринги из Катиного средневековья.

Контраст, с которым ежедневно сталкивалась Катя, был даже не столько во внешних различиях, дворовых и училищных, сколько в отсутствии у дворовых каких бы то ни было амбиций. Будущие медсестры, многие из которых также выросли не в самых обеспеченных и благополучных семьях, были любопытны до большого мира, а дворовые все поголовно, добровольно заперев себя в средневековье, шли по накатанной предками дорожке.

Катя чувствовала себя везде чужой, полезной только в моменте, ненужной самой себе.

Угрюмая задушевность дворовых, их скорые радости и печали, их лень, мелочность и узость взглядов отзывались в ней сосущей тоской.

Девок же из училища она побаивалась, будто ощущая отграничивавший ее от всех круг, мешавший шагнуть навстречу одной из ярких птичек, с кем хотелось по-настоящему сблизиться, ведь в это понятие —«сблизиться» – Катино пугливое подсознание вкладывало нечто большее, чем заумную болтовню и походы в театр.

Решение оставить плод было во многом эгоистичным.

Появление ребенка, принадлежавшего (как она полагала) ей одной по крайней мере в ближайшие восемнадцать лет, открывало дверцу в новый мир, где ее существование приобретало безусловную ценность.

Беременность протекала тяжело. Не только Катино тело, но и грубоватое, с отцовскими чертами лицо в первом же триместре приобрело непроходившую отечность, начались проблемы с желудком и зубами.

Когда живот уже было не скрыть под одеждой, дворовые кумушки всех возрастов начали заваливать ее вопросами и тут же давать непрошеные советы.