Бабы, или Ковидная осень

Вышла на кухню, налила себе чаю. Отхлебывая из чашки, убрала со стола посуду. Сначала мыть не хотела – думала, пусть проснется, увидит грязные рюмки, расстроится, задумается… Да нет, пустое!

Она давно уже разучилась расстраиваться…

Допив чай, Катя помыла посуду. Вытерла тряпкой стол, тряпку прополоскала, отжала, разложила сушиться у раковины.

Уходя, плотно закрыла за собой дверь.

В эту квартиру мог зайти каждый.

Но только она, Катя, могла хоть что-то здесь понять…

И за всех сразу простить Ируське смуту, что давно захватила ее хрупкую, как синичка, душу.

Катя поднялась к себе. Был уже двенадцатый час ночи.

Коробки с вещами, заклеенные скотчем, выжидающе лежали в коридоре аккуратными рядами, словно были готовы ровно в полночь превратиться в кособокие, но все же кареты.

Местные белорусы должны были приступить к ремонту со среды, обещали все аккуратно делать зонами, чтобы сыну всегда оставалось в квартире место для занятий.

Борька был в своей комнате, сидел за рабочим столом. Положив голову набок, он дремал. На мониторе компа бегали какие-то рисованные люди в шлемах и зачем-то друг в друга стреляли. Здоровые наушники делали сына похожим на инопланетянина. Но его макушка – растрепанная, светло-рыжая макушка, Катя знала, пахла чем-то теплым и немного свалявшимся, как пахнет мягкая, случайно выбранная, но ставшая членом семьи игрушка.

«Если бы у меня было три жизни, – думала Катя, – одну бы я отдала восторженной и дерзкой студентке Ирине Петровне… Вторую – умершей в пять лет от двухсторонней пневмонии Марусе, дочери Блатной. А третью отдала бы сыну, пусть у него будет еще одна, так, на всякий случай… Сама-то что? Самой-то ничего не надо… И на Донбасс не надо… Пока жива, мне лучше с ними».