Бабы, или Ковидная осень

Другое дело, что эти фрикции в теле соседки – единственный оставшийся смысл ее беспутной, бестолково разбазаренной жизни.

– Ты че, мать? Запьянела, что ли? – оторвавшись от просмотра фильма, Ируська глядела с задором. – Сядь уже. Выдохни. Я завтра сама приберусь.

– Свежо предание, да верится с трудом, – Катя вытерла ладони о джинсы и присела к столу.

– Давай-ка еще по маленькой! – сверля ее своими зелеными глазами, приказала Ируська. – Давай за этот классный фильм!

– Ты хоть закусывай! – Катя взяла с тарелки кусочек «российского» сыра и перегнулась через стол. – Открой рот.

Этот жадный до всего плотского, с подтекшей красной помадой рот, виделся Кате оскверненным раем.

– Ну хватит, не пихай больше, не лезет! – грубовато, но будто чего-то застеснявшись, оттолкнула ее руку Ируська.

Продолжая жевать, она привстала. Дешевого китайского шелка халат растянулся на груди и обнажил взору красивую ложбинку меж грудей.

– Ты у гинеколога давно была? – вырвалось у Кати.

– Зачем? – Ируська взяла с подоконника новую пачку сигарет и разорвала бордовым ногтем обертку. – А то ты не знаешь, что я не залетаю!

– А заразу какую подхватить не боишься? – Катя, опустив глаза, принялась лепить на палец малюсенькие кусочки сыра, прилипшие к столу.

– Ну подцеплю, дальше что? Знаем, плавали… Сейчас почти все лечится, сама говорила. Или напиздила? – прикурив и глубоко затянувшись, ухмыльнулась Ируська.

– Лечится, да у тебя денег нет.

– А я к тебе приду, по блату. – Ируська открыла холодильник и, застыв, изучала пустоту его грязных полок.

– Блатные-то платят.

– Кому? Тебе? Лично? – хлопнув дверью холодильника, Ируська натужно расхохоталась.

– Отца давно видела? – теребила в руках так и не выпитую рюмку Катя.

– Сегодня! – ухмыльнулась соседка.

Катя перевела на нее невеселый взгляд.

Ируськино густо накрашенное лицо было похоже на застывшую клоунскую маску – эдакий осознанный, возведенный в позу идиотизм.

– Серьезно? – отвела глаза Катя.

– Ага. Во сне. Я ему голову отрубила. И в пакет положила.

– Не звонила ему? – старательно не обращая внимания на этот бред, спросила Катя.

– Ты че, следачка? Че пытаешь меня вопросами? – скалилась своими желтыми, но ровными зубами Ируська.

– Так, любопытно…

– А не хер любопытствовать! Он уже с мая мне бабки не переводил.

– Может, все же стоит ему позвонить? – тихо, но твердо спросила Катя.

Ируська на несколько секунд о чем-то задумалась, а затем, вместо ответа, плаксиво сморщила лицо.

Она уже входила в следующую, столь знакомую Кате стадию опьянения, в которой заправляла жалость к себе.

– Слушай… Я займу у тебя пятеру? Недели через две верну, – прилипнув взглядом к тарелке с сыром, завела соседка знакомую шарманку.

Катя промолчала. За четыре месяца соседка задолжала ей уже двадцать тысяч. «Пятера» в июне, до того – десятка в конце мая, «пятера» в августе.

С приходом ковида почти всем пришлось туго. И в клинике, и здесь.

Устроиться на работу взамен потерянной для многих не представлялось возможным – брали только курьерами и уборщиками, и то, в основном, по знакомству. Половина двора, оставшись без работы, жила на сбережения, другая – которой, как и Кате, когда-то повезло получить востребованную профессию – считала, не зная, что ждет завтра, каждую копейку.

А в жизни Ируськи ничего не изменилось.

«Торчала» деньги она тут многим, не только Кате. И многие, с ее неверных слов, «торчали» ей.

Повод для не отдачи скопившегося долга был, как сейчас вдруг выяснилось, более чем веский – семидесятилетний отец, посмевший оказаться вместе со всей страной на карантине, вероятно, «сука такая», лишился какого-то привычного дохода и перестал подогревать сорокапятилетнюю дочь небольшими, но регулярными денежными переводами на карту.

Заметив, что Катя, раздумывая над ответом, помрачнела, Ируська оживилась:

– Хочешь, стихи почитаю?

Расчет ее был верен.

– Конечно! – обрадовалась Катя.

Так уж сложилось, что она была первой, кому Ируська читала свои творения.

И Катя, хоть и ничего не смыслившая в поэзии, этим гордилась.

Ируська, опираясь ладонью о стол, встала, расправила плечи и сухо, трахеями, откашлялась в кулак.

– Он не был ей ни капельки полезен,

Она ему не применима никуда.

Он рассказал ей обо всех своих болезнях,

Робея, но не чувствуя стыда.

Она его за счастье не простила,

Но, к слову, не просила о деньгах.

Он жил, пока в нем тлела ее сила,

Затем стал пухом на ее щеках, —

тонким и страстным голосом продекламировала Ируська, а затем аккуратно, как хорошо воспитанная барышня, присела обратно на табуретку. Поправила на груди халат, машинально пригладила волосы.

– Ой, сильно… – после паузы искренне восхитилась Катя, хоть и не поняла смысла стихов.

– «Гордячка и богач» называется, – поймав ее восхищенный взгляд, уточнила Ируська.

Теперь она выглядела почти трезвой.

Уверенной, уважающей себя женщиной без возраста. Такой, какой и была, должно быть, ее самая важная, но давно уже безнадежно утраченная часть.

– Когда их написала?

Ируська нахмурила брови.

– Еще той осенью.

– Почему раньше не читала? Я уж испугалась, что ты ничего не пишешь…

– А я и не пишу ничего. Давно.