Бабы, или Ковидная осень

Ируська не только пила и спала с окрестными босяками, она еще зачем-то пыталась в них влюбляться. Любой ее новый «трах», с каким-то невероятным, идиотским упрямством, возводимым ею в ранг «отношений», тут же становился достоянием местного общества.

Ируська, с упоминания которой теперь почти всегда начинались дворовые пересуды, то угрожала кому-то с балкона, то от кого-то бегала с воплями по ночному двору.

Старики над ней беззлобно посмеивались, молодежь разделялась в своих оценках на два лагеря – сочувствовавших Ируське и порицавших ее экзальтированное, даже для этого топко-хмельного места, поведение.

Бывало, встретив Катю, она начинала, сетуя на жизненную несправедливость, рыдать на ее плече, а раз, взобравшись на табуретку, битый час читала пронзительно-высоким (явно кого-то копируя) голосом малопонятные Кате, но треплющие душу стихи.

Несколько раз Ируська теряла ключи от квартиры и скреблась среди ночи в Катину дверь, а после одного такого вторжения вдруг подарила, настаивая на том, что Катиному сыну нужны витамины, новехонькую соковыжималку.

Средневековье, не моргнув глазом поглотившее Ируськину живость и красоту, к ее выходкам быстро привыкло. Она стала одной из них – но даже спустя эти пьяные годы не перестала быть им чужой в самом главном, в том, что Кате так и не удалось сформулировать…

Катя отвела глаза и посмотрела на свои руки – разлапистые, красноватые, с коротко стриженными ногтями.

– Ну… Про гордыню тебе лучше знать, – наконец ответила она.

– Поясни-ка!

В начальной стадии опьянения, как хорошо знала Катя, Ируська жаждала спора. Предмет спора ей был неважен.

– Тебе кажется, что все вокруг только и заняты тем, чтобы придумать, как тебя обидеть. Почти в любом действии других ты выискиваешь собственное унижение, а потом паришься на этот счет. У людей до хрена своих проблем. И даже, представь, есть свои интересы. Примерно так, как мне кажется…

– Когда кажется – креститься надо! – Судя по розовым пятнам, проступившим на вымазанных тональным кремом с оттенком загара щеках Ируськи, Кате удалось ее разозлить.

– Закрыли тему! – отрывисто сказала Катя и взяла со стола пульт.

По маленькому телику, висевшему на стене и работавшему в беззвучном режиме, шла «Калина красная».

Катя прибавила громкость. Герой Шукшина ехал в машине и разговаривал с шофером.

– «Видишь ли, дружок: если бы у меня было три жизни, я бы одну просидел в тюрьме, черт с ней. Другую отдал бы тебе, а уж третью прожил бы сам, как хочу», – объяснял «Егор»-Шукшин шоферу.

– А я бы все тебе, Катька, отдала… – с присущей пьющим людям патетикой в голосе сказала соседка и резво потянулась за бутылкой. – «Давай, за жизнь! Давай, брат, до конца…» – навязчиво тянула она к Кате рюмку.

– Угомонись!

Сделав для виду маленький глоточек, Катя поставила рюмку на стол и прошла к плите. В сковородке, которую она оставила отмокать, плавали на поверхности куски пригоревшей яичницы.

Где-то под самым окном рыдала болонка – самостоятельно выгуливавшаяся собака соседа, которую он часто забывал пустить обратно в подъезд.

«Свалить, что ли, куда-нибудь подальше из этой помойки, на заработки, – подцепив ложкой ошметки и выбросив их в переполненное мусорное ведро, устало и раздраженно думала Катя. – Старики вон рассказывают, при Советах на БАМ многие вербовались… Или еще куда на север. А сейчас можно двинуть сестрой милосердия на Донбасс. Ну… там же убить могут. Да и денег особо не заработаешь. А если выучиться на массажистку? И не в клинике прозябать, а стать самозанятой? Года за три смогу подкопить, ипотеку возьму на новую квартиру… сына отсюда вывезу…»

В свои почти шестнадцать Катин сын неплохо знал английский, умел обслужить себя в быту, шарил в компьютерных программах и знал о мире, пусть в теории, существенно больше, чем Катя в свои тридцать с хвостиком.

Отмыв сковородку, Катя взяла со стола мобильный и набрала Борьке.

– Спустись, открой дверь Капельке!

Ируська, расплывшись в улыбке, пялилась в экран телевизора.

Разглядывая вытравленный краской завиток волоса на ее густо намазанной щеке, Катя отчего-то ощутила, что, если так или иначе отсюда свалит, Ируська погибнет – шальная пьяная драка, несущийся по улице автомобиль, внезапная остановка изношенного водкой сердца, открывшаяся язва, ковид с его цитокиновым штормом – да мало ли что может произойти с этой дурехой в ее отсутствие?

Она почистила решетку в раковине и, прежде чем снова сесть за стол, пошарила взглядом по кухне – что бы еще отмыть?

Грязное окно было заляпано чьими-то сальными пальцами.

Катя вдруг отчетливо увидела, как вчера вечером, пока она была на дежурстве, или позавчера, когда на него заступила, Ируська, совсем пьяная, размягченная, как подтаявшее масло, задрав халат и отклячив назад свою крупную белую попу, сладострастно похрюкивает, облизывая мокрые, горькие от водки губы, и, чтобы не потерять равновесие, держится ладонью за окно. Личность «входящего» не имела значения.

Скот, он и есть скот.

Хоть Рябченко его звать, хоть Васей.