Бабы, или Ковидная осень

По ее жестам – Ируська то теребила себя рукой за горло, то доставала из пачки новую сигарету, тут же засовывала обратно и ерзала на табуретке, Катя поняла – в соседке происходит борьба.

Она и хотела, и не решалась приоткрыть Кате нечто действительно важное.

Не зная, как правильно продолжить, не спугнув, разговор, Катя молчала.

Налив себе рюмку до половины, Ируська выпила и наконец заговорила:

– Считай, что их написал мой отец.

– Это как? – не отрывая взгляда от того места, где минутами ранее белела ложбинка на груди, осторожно спросила Катя.

– Баба у него была… – Соседка задумчиво глядела куда-то перед собой. Глаза ее неожиданно заволокли слезы. – Он еще со своей второй женой тогда жил. Та женщина была врачом-акушером, боролась в родах за Тоньку.

– А кто эта Тонька? – запуталась Катя.

– Тонька – моя покойная единокровная сестра.

– Я не знала, что у тебя была еще одна сестра. Почему никогда не рассказывала?

– Кому это на хер интересно? – Ируська схватилась за бутылку.

Налив себе уже полную, залпом осушила.

– Мне интересно.

– Была я у отца той осенью… Ничтожный человек, – тщательно выговаривая каждое слово, выдавливала из себя боль Ируська. – Такими бабками ворочал, а подыхает в такой же нищете, – обвела она рукой кухоньку. – Помню, я маленькая была, он домой возвращался – то шубу норковую матери на кровать бросит, то кольцо с бриллиантом подарит. Квартиру свою после развода второй жене оставил без звука… А ведь у него другой жилплощади не было! Такой был красавец… Смелый, оборотистый, щедрый, и все-все, понимаешь, проебал!

От услышанного у Кати плыло в голове.

Она чувствовала – Ируська не врет.

– А про эту женщину… Он что, сам рассказал?

– Дура ты, Катька! Ты, как и все тут, мыслишь двумя извилинами! У вас либо право, либо лево! Жизнь, она гораздо сложнее…

– Так просвети, пожалуйста, а то со своими двумя извилинами что-то не допираю, – безо всякой обиды попросила Катя.

– Чай мы пили на кухне, он же в завязке давно… И мышь там какая-то по углам щемилась… Безликая такая бабенка, в годах… Живет он у нее, своей жилплощади у него, у москвича, получается, нет. Ну, а я-то держала себя королевой! Типа, хорошо все у меня, так, мимо ехала… Только с работой пока, сам знаешь, проблемы. Говорить же о чем-то надо, а говорить нам не о чем… Вот я и спросила, как мышь эта вышла, расскажи, мол, пап, про мою умершую сестру… И тут он мне выдает! Глаза прячет, но говорит и говорит, как прорвало старого черта… Сказал, что, если бы не одна женщина, врач, сестра бы не появилась живой на свет. Типа, она и ее, и мать ее спасла. Но, выходит, напрасно… Девка все равно умерла от какой-то инфекции, ей и года не было.

– Прости, я не знала, – не представляя, что можно сказать, промолвила Катя и снова поймала себя на странном ощущении, что голос ее звучит фальшиво.

– А что ты вообще про меня знаешь?! – выкрикнула явно не Кате, а кому-то третьему, невидимому, Ируська. Ее взгляд пролетел по кухоньке и на несколько секунд задержался на полочке с иконкой Спасителя.

– С чего ты взяла, что он любил ту женщину, врача? – тихо спросила Катя.

– Считала я это с него, понимаешь? Сидела, слушала его и ловила в пространстве слова, которые он не мог своим наполовину беззубым, со съемным протезом ртом, сказать! Он даже имени ее не назвал! Но как он про нее говорил! С придыханием, с восторгом, с болью, как из сердца самого выдирал! Не про мать мою покойную, не про вторую жену, не про кого-то еще, а про нее, понимаешь? Про эту особенную женщину!

Ируська уронила голову на руки и горько разрыдалась.

Катя встала и подошла к ней сзади:

– Ируська, – гладила она ее по полным, наэлектризованным халатом плечам, – перестань…

– Бога ради! – всхлипывала та, сотрясаясь всем телом. – Не называй хоть ты меня этим блядским именем! Ирина я! Ирина Петровна…

Отсморкавшись в салфетку и утерев слезы, она налила себе полную рюмку.

Схватив со стола свою, так и не допитую, Катя осушила рюмку до дна.

– Анна-то знает, что ты была у него? – утерев рот рукавом рубашки, выдохнула горечью Катя.

Анна была Ируськиной единокровной сестрой – младшей дочерью второй жены отца, к которой он ушел от Ируськиной матери. Большую часть жизни сестры, почти ровесницы, даже не виделись.

Сведения о загадочной, никогда не появлявшейся в их средневековье родственнице, которые иногда выдавала соседка, были противоречивы.

То она говорила, что сестра – крутая тетка, хозяйка какого-то бизнеса; то плела, что она домашняя клуша, сдававшая в городе мужнины бесчисленные квартиры. Временами она рисовала ее рассудительной и скучной, а то вдруг удивлялась ее наивному оптимизму.

Все, что было связано с отцом, вызывало у Ируськи глухую ненависть, и ненависть эту вызвала не только когда-то уведшая отца мать Анны, но временами и собственная, покойная мать.

Соседка, давно беспощадная в своих пьяных высказываниях даже к сирым и убогим, придумывавшая всем, от мала до велика, обидные клички, в любом состоянии называла сестру исключительно Анной и никогда не говорила о ней откровенных гадостей.