Бабы, или Ковидная осень

– Нет, не знает. Она, как и я, практически с ним не общается. Но баблом помогает.

Катю осенила догадка: раз так, выходит, что отец содержал, как мог, Ируську, на деньги этой самой великодушной Анны.

– Стихи хорошие, – вернулась к главному Катя, – только очень…

– Какие? Пессимистичные?

– Безнадежные, да.

– Без страданий поэтом стать нельзя! – Ируська сказала эту фразу таким же заученным, с долей пафоса, тоном, каким когда-то мать напоминала Кате о том, что «женщина должна быть скромной и в ожидании».

Катя перевела взгляд на фото в простой деревянной раме, висевшее над кухонной дверью, напротив полочки со Спасителем.

Иконка да фото – единственные вещи, заслуживавшие внимания в этой похожей на дешевую гостиницу квартирке.

На фото Ируське было от силы лет двадцать пять. Она стояла, небрежно облокотившись о стол с фужерами и тарелками, как случайно приземлившаяся сквозь дыру в крыше ресторана с неба синичка – хрупкая, длиннорукая, тонконогая. Дневной свет, падавший сбоку из большого окна, делал весь ее облик, особенно лицо, беспечно улыбавшееся в кадр, возвышенным и одновременно очень близким тому, кто на него смотрел.

Пластилиновая красота какой-то телки – в мехах и золоте, чье фото рассматривала Ируська в инстаграме, не шла ни в какое сравнение с этой солнечной, естественной сексуальной энергией, которая излучала на фото некогда беспечная бывшая студентка МГУ Ирина Петровна.

Катя, пытаясь избавиться от горького привкуса водки, схватила стакан с водой.

Пила жадно, не понимая, в какой же именно момент она не сумела ей помочь….

– Воду любишь? Молодец! – простреливающим взглядом следила за ней Ируська. – По два литра, говорят, надо пить. А ваши что говорят? В клинике? Когда уже людям без маски потрахаться будет можно? – утробно хихикнула она.

Ируську уже серьезно «повело».

– Вот… отец мой, ебарь-террорист… напачкал, наследил, где только можно. Скольким бабам жизнь поломал, а, видишь, на старости лет нашел угол, где хер свой приткнуть.

– Нехорошо так, перестань. Отец все же.

– Че нехорошо-то? Это ты у нас мать Тереза владимирского розлива, ты без мужиков живешь, тебе не понять, что человеком правит страсть.

– Мне не нужен трах.

– Вот же ты, Катька, дура! Страсть это не трах, это гораздо больше! Она человека либо жрет изнутри, либо путь ему освещает. Это вы все, вы все здесь просыпаетесь и не знаете, зачем! – бесновалась, покрываясь розовыми пятнами, Ируська.

– Многие даже здесь, представь себе, просыпаются и на работу ходят! – не сдержалась Катя.

Ируська взяла со стола пустую рюмку, покрутила в руках, поставила на стол и вдруг громко прокричала на всю кухню:

– Тебе, старый хрен, с той бабой надо было остаться, может, сейчас бы и я жила как человек!

«Напрасные слова…» – пронеслось в голове у Кати. – Что там дальше? «Виньетка ложной сути…»

– Херь не неси, – тихо приказала Катя. – Если даже и существовала какая-то еще баба, как он мог с ней остаться, если мать Анны только родила? А потом еще и потеряла ребенка?

– А! Доперло до тебя, как до утки на третьи сутки! Ему это было наказанием! Все было наказанием – и до, и после! И Анна с ее матерью, и мать моя, и я, и покойная сестра! За страсть надо платить. Дорого. Вот и платил всю жизнь, как и я плачу. За него плачу. И за бабу эту плачу.

– Ты сначала долги свои раздай, потом платить за всех будешь! – сердито брякнула Катя, зная, что соседка все равно, впрочем, как всегда, почти ее не слушала.

Угомонилась она минут через двадцать, за которые, выпив рюмки три, заставила Катю выпить еще одну рюмку.

Вернувшись из санузла – туалета, совмещенного с ванной, где на грязных полочках сгрудились покрытые пылью и местами плесенью флаконы с косметическими средствами, Катя застала Ируську спящей. Голова ее лежала на раскинутых, как у подстреленной птицы, руках, в пепельнице рядом дотлевала сигарета, оставляя после себя длинный, серый, на глазах превращавшийся в прах хвост.

Подхватив соседку одной рукой под мышку, Катя набросила ее руку себе на шею. Не обращая внимания на сбивчивое, с перегаром, бурчание, дотащила до темной, пропахшей никотином и еще, едва ощутимо, какими-то дорогими восточными духами комнаты – благо пройти в этой теснотище надо было всего несколько метров.

Уложила Ируськину тяжелую голову на смятую, одиноко валявшуюся на всегда разложенной тахте подушку. Включила старинный, вероятно, оставшийся от покойной матери, на тяжелом постаменте, изображавший аиста, ночник.

На расплывшемся одутловатом лице застыло какое-то детское выражение, словно она просила прощения за легкую шалость.

Если бы у Ируськи было три жизни, она бы все эти три жизни промотала на полную катушку – уж в этом Катя не сомневалась.

Почему она не осталась той, какой была?

Для той красотки и три жизни отдать не жалко.

А была ли она другой?

Может, это сон там, на стене, чей-то умелый фотошоп…

Пора домой. Завтра рано вставать.

Не найдя на кровати одеяло, Катя взяла со стула скомканный шерстяной, пахнувший чужими нечистыми телами клетчатый плед, накрыла соседку.

Ночник выключать не стала.