Бабы строем не воюют

– Сказанное я поняла, – продолжила после паузы Анна, – и душой приняла, и посчитала правильным. Однако и трудность для себя узрела великую, потому и призвала вас, Филимон Савич и Арина Игнатовна, на совет.

– И в чем же трудность сия, Аню… Анна Павловна?

«О как! Уже и Анна Павловна! Что обстановка даже с умудренным мужем творит!»

– Отроков-то у нас учат те, кто еще и старое учение помнит. Вот ты хотя бы, дядька Филимон. Небось и сам через то учение прошел?

– Ну… гм, было дело.

– А девиц кому учить? Умудренных старух в Ратном-то не осталось, а бабы что постарше прежнее учение уже не помнят и в наставницы не годятся.

– Это с чего ж ты взяла, что не годятся?

– А иначе мне Корней или Аристарх хоть одну-две назвали бы или просто прислали бы в крепость, как тебя, Тита, Прокопа, Макара. Однако ж не назвали и не прислали. Или, может, ты кого-то из ратнинских баб, в наставницы годных, назовешь?

– Гм… вот, значит, как ты повернула… А вот и не скажу сразу, может, и есть такие. Надо же понять сначала, чему учить, а потом уже и решать, кто учить сможет.

– Не получается, дядька Филимон! Не знаю я, чему здесь девиц старухи прежде учили, я же пришлая. Даже не знаю, кого и спрашивать об этом. То есть мне, конечно, известно, кто из баб пришлые, а кто природные ратнинские, да только… как-то не вижу я среди этих природных наставниц. Вроде бы и всех перебрала, а не вижу.

– Ну и неудивительно, что не видишь, – Филимон сбросил руки со стола себе на колени, примолк и, совершенно неожиданно для Анны, пригорюнился. – Съедает обыденность бабьи способности, съедает без остатка. Иная в молодости пела изрядно, другая мастерством каким-нибудь всех изумляла, третья… да мало ли искусниц разных по молодости бывает. А годы прошли… Хлопоты, дети, муж, хозяйство – глядь, и нет уже прежней искусницы – баба и баба… Как все. Жизнь… она такая… – Филимон вздохнул, вспоминая о чем-то навеки ушедшем. – А мужи… Чему они в… гм, в воинской слободе обучались, в том и новиками совершенствуются, а после, заматерев, сыновей потихоньку учат, а потом и новиков. Кто-то, высот воинского искусства достигнув, и зрелых воинов поучает, и молодых десятников. В общем, почитай, всю жизнь все тем же занимается.

Старый воин говорил не спеша, уверенно, как будто высказывал давно обдуманное… пожалуй, даже и выстраданное:

– Нет, и мужей тоже обыденность к земле гнет, очень немногие, как Корней, над ней воспарить способны, но так, как баб, их не засасывает. Хотя есть, конечно, и такие – обозники, скажем, вовсе уж беспутные или те, кто слишком хозяйством увлекается да службой начинает тяготиться. Но баб жизнь укатывает га-араздо сильнее, с мужами и сравнивать нечего. Съедает обыденность баб, Аннушка, съедает.

– Ну вот потому-то я и не могу…

– Да погоди ты! – Филимон досадливо отмахнулся. – Ты вон хотя бы на Ульяну глянь. Как преобразилась баба в крепости! Не узнать! Оживилась, помолодела даже! Откуда что и взялось-то? Глянешь на такую вот бывшую обозницу и поймешь: не у всех баб дар, которым в молодости народ удивляла, угас, тлеют, тлеют угольки под пеплом обыденности! Раздуешь ненароком, и такое откроется! А ты: «Не могу». Не можешь, потому как не видишь тех угольков, а вот Добродея, царствие ей небесное, прозревала. И другие старухи… Эх, так тебя… а старух-то у нас и не осталось! Вот ведь…

– К тому и речь веду.

– Да понял я! Ну и надумала чего? Или только заботу свою обсказать нас позвала?

– А скажи, Филимон Савич, – неожиданно подала голос Арина, – что же с тем ратником потом стало?

– С каким ратником?

– Ну с тем, который зиму с детишками на хуторе пережил.

– А-а… Да ничего особенного. Гм, ратник и ратник… дальше жить стал, как все.

– Как все? Неужто на нем та зима потом никак не сказалась?

«Да что она прицепилась-то? Разговор-то совсем о другом. Или есть какой-то смысл, который я не заметила? Ладно, не буду мешать, может, знает что-то, что мне неизвестно, или углядела, что я пропустила».

– А как сказаться-то? – удивился Филимон. – Ну спас детишек, ну похвала ему за то была, а чего еще-то?

– Да я не про похвалу, – принялась терпеливо растолковывать Арина. – Как он потом-то жил? Ну я не знаю… Может, жене с ним потом трудно пришлось, потому что он в бабьих делах лучше других понимал да указывал или попрекал… или же в воинском деле… ну не то чтобы обабился, но менее тверд сделался… или еще чего. Я к чему спрашиваю, – заторопилась молодая вдова, заметив, что Филимон уже открыл рот для того, чтобы прервать ее. – Ведь он совсем молодым был, значит, недавно из воинского учения. И вот так вышло, что из сугубо мужеского бытия в бабьи заботы… ну как в прорубь ухнул. Разница-то какая, да вдруг, неожиданно. Неужто все так бесследно и прошло?