Багатур

Миновав сырую и тёмную арку ворот, боярин и богол вышли в город. Привычной Пончеву застройки, как в Киеве, тут не было. Рязань состояла из усадебок, больших и малых. Боярские терема теснились у западной стены, а всю главную улицу, пересекавшую город с севера на юг, и переулки обступали дворы победнее, но основательные — избы в один-два этажа, клети, амбары, сараи, хлева, конюшни замыкали усадьбы в четырехугольники, а в просветах стояли монументальные ворота или забор-частокол. Вот уж воистину: «Мой дом — моя крепость!»

Впереди поднимал главу Спасский собор. Перед ним лежала обширная вечевая площадь, а рядом располагалось торжище. Народу хватало, а на торгу — особенно. Площадь была заставлена возами с зерном, морожеными свиными и телячьими тушами, деревянными вёдрами и бочками. Шла бойкая купля-продажа мочёной ягоды и сала, масла и сметаны, муки и хлеба, соли в горшках и мёду в кадках. Пончик слюною изошёл, улавливая аппетитнейшие запахи с обжорных рядов, а тут ещё, как назло, румяные разносчики вышагивали в толпе, выкликая охотников до пирогов с капустою, до сбитня горячего, до икряников — блинов с икрою чёрной…

Бабы с корзинами азартно толкались, высматривая, где подешевле, мужики степенно беседовали в сторонке. Просеменил мимо худой пономарь в подряснике, с бородкой, заплетённой по куманской моде — в косичку. Важно прошествовала боярыня, дородная и румяная, в шубе до пят, обшитой аксамитом. Капитальная женщина.

Кофу знали все, ему кланялись, а сам Вадим Данилыч отвечал кому поклоном, кому кивком, кого и вовсе не привечал, честь свою оберегаючи.

За Спасским собором обнаружился терем княжеский — ладно срубленная изба из брёвен в обхват, в два этажа со светёлками да с балкончиками, с галереей-гульбищем, с высоким крыльцом, с башенкой-смотрильней на углу. Кофа провёл Пончика на зады и сдал паре молодцев, дюжих и молчаливых.

— Помыть, — приказал боярин, — одеть, накормить и к князю провести.

Молодцы поклонились и взялись исполнять повеление Вадим Данилыча. Пончика раздели и втолкнули в мыльню, где его по эстафете принял голый верзила в кожаном переднике. Измазав Александра полужидким мылом, серым и неприглядным, он растёр «мунгала» мочалками, почти что освежевав, опрокинул сверху ушат горячей воды, почти что обварив, а после уложил на полок в парильне и принялся по-зверски мять исхудавшего протоспафария, тереть да вениками охаживать, хвойными и листвяными по очереди, плеская на раскалённые камни то отвару травяного, то квасу хлебного.

Пончик пришёл в себя лишь тогда, когда руки молодцев-молчунов обтёрли его чистою холстиной. Одевался он уже сам, до смерти желая лечь, уснуть, и идёт оно всё к чёрту…

Одёжку ему дали не то чтобы богатую, но чистую — портки и рубаху шерстяные, с латками на локтях и коленях, разношенные чоботы — полусапожки с загнутыми носками, и зипун, похожий на скарамангий без воротника, только тёплый и покороче — до колен.

Намучившись с портянками, Александр обулся с горем пополам, накинул на себя зипун, запахнул его и подпоясался кушаком. «Первый парень на деревне, — припомнил он язвительное присловье, — а в деревне один дом!»

— Откушать изволь, — сказал строгий хромой старикашка, появляясь в дверях бани. Дверь была низенькая, но старец как раз вписался — маленький, щупленький, в чём только душа держится.

— Изволю, — улыбнулся Пончик и зевнул с хрустом.

Старик повёл его, сильно припадая на левую ногу и подозрительно оглядываясь, — так и зыркал на «мунгала».

Покормили гостя в людской — усадили на лавку за длинным столом, дали миску с кашей из толокна, заправленной салом да луком, а в большую деревянную чашу налили хмельного мёду, слабенького, правда, невыдержанного.

Пончик первым делом приложился к чашке, выхлебал половину и быстро-быстро заработал деревянной ложкой, опорожняя миску. Облизал ложку и почувствовал себя почти счастливым человеком — поспать бы ещё… Минуток шестьсот.

— Пошли, — строго велел старикан.

— Пошли, — вздохнул Александр. — Тебя как звать хоть?

— Апоницей кличут. Не туда — сюда. Князь Юрий Ингваревич желает лично всё у тебя выспросить.

Проведя Пончика полутёмными коридорами, хромой Апоница открыл низковатую дверь под аркой и впустил протоспафария в большую, светлую палату, расписной потолок которой поддерживался тремя витыми колоннами. На полу, ближе к маленьким, часто зарешёченным окошкам, лежала шкура громадного медведя. Голова зверя смотрела прямо на Александра, бусинки глаз хранили запечатлённую свирепость, а огромные жёлтые клыки грозили в вечном оскале. На лавках, покрытых ковром, сидели четверо, одетых богато, — сапоги из красного сафьяну узором расшиты, рубахи шёлковы, золотыми поясами подвязаны. Кто из них князь рязанский, Пончик определил сразу — вон тот, с проседью в бороде. Другие помоложе, а один и вовсе юн.

Апоница поклонился в пояс и просеменил к князю, нашептал тому что-то на ухо, тот нахмурился, кивнул лобастой головой и обратил взгляд к Александру.

— Как звать-величать? — спросил он властно.