Багратион

— Счастлив ты, Павлище! А я — что за ферт? И женат, и не женат… Сам не пойму. Жена в Вене с австрийскими министрами приятные куры строит, я же здесь грудью стою против Бонапарта и полоумного его тестюньки[5]. Как это? А?

Часто бывает, что глубокое уважение, с которым люди относятся к своему избраннику, несколько охлаждает пылкость их привязанности к нему. Но ничего подобного не было в горячем и почтительном сочувствии, с которым Муратов слушал дружески откровенную речь Багратиона.

— Тридцать лет службы военной… Из них двадцать три года — в походах… У таких, как я, знаешь ли, жены где?

Князь помолчал, задумавшись.

— Помнишь, как в песне: «Наши жены — ружья заряжены, вот где наши жены!» Помнишь, Павлище?

— Наши сестры — это сабли востры, ваше сиятельство… вот где наши сестры! Наши деды — громкие победы… Н-наши…

— Браво! Славно, душа! Выйдет из тебя со временем настоящий отечеству… Карамзин! Любезен ты мне, Павлище! Ты да еще свояк твой Олферьев — двое вы всех прочих милей. Возьми же от меня, братец, на память писульку эту, что военный министр прислал. Возьми… Писулька забавна, да и не пуста. А главное, все в ней лживо. Правда — лучший монумент человеку. Чудо! Из мелочи нечто вдруг большое сгрудилось! Убили на днях сих Барклаевы казаки итальянского военного курьера. И с прочими важнейшими бумагами взяли на нем и эту, писанную обо мне наемным слугой моим, итальянцем же, к брату, в Милан. Вот министр, думая не долго, и шлет мне, дабы любезностью своей князю Петру глаза залепить. Хитер министр! АН и князь-то Петр не с ослиным ухом…

Багратион весело засмеялся.

— Бери, душа, памятку. Ты да Олферьев — в секрете. Для прочих — нет ничего!

Один из офицеров, лежавших у стены на скамейке, громко зевнул, повернулся на бок и, разглядев главнокомандующего, с шумом вскочил на ноги.

— Желаю здравия, ваше сиятельство!

— Олферьев! Душа! Еще ли не обоспался?

Входная дверь осторожно скрипнула, пропустив на порог горницы маленькую, живую и на редкость изящную фигуру молодого франтоватого генерала в прекрасных темных локонах. Он любезно поклонился. Это было короткое, быстрое, еле приметное движение. Но учтивости, которая в нем заключалась, хватило бы, вероятно, на весь старый версальский двор. Простодушная улыбка потухла на лице Багратиона, словно ушла внутрь. От этого лицо его потускнело, и новое, неприятное выражение возникло в нем.

— А вот и господин начальник штаба, — сказал главнокомандующий странно чужим голосом. — Доброе утро, граф.

Сдав Олферьеву дежурство, Муратов похвастался подарком. Две головы низко склонились над письмом Бат-талья — одна огромная, как ворох ржаной соломы, и другая белокурая, с волнистыми зачесами на висках.

— Когда дым бивачных огней окутал Европу, словно черные туманы средневековья, — проговорил Олферьев, — язык Данте и Тассо как раз у места для славы нашего вождя. Я в подлиннике читаю великих итальянцев — стало быть, послание грамотея этого сейчас разберу. Ты же, Поль, возьми копию с переводом. Итак: «Господину Массимо Батталья, второму лейтенанту легкоконного велитского полка итальянской королевской гвардии, в городе Милане».

Головы склонились еще ниже.

«Мой дорогой брат! Прошло двенадцать лет с тех пор, как я в последний раз обнял тебя и тетушку Бобину. Это было на выезде из Милана, у Верчельских ворот, возле хижины из серых булыжных камней, в которой помещалась старая кузница нашего покойного отца. Клянусь святой троицей, я ничего не забыл. И сегодня, оглядываясь в прошлое, я снова вижу, как по бледным и смуглым щекам моего маленького братца Массимо быстро катятся крупные слезы.

Я оставил родину и покинул близких для того, чтобы спасти их от жестокой нужды, а может быть, и от голодной смерти. Другого способа не было. Накануне отъезда я вывернул наизнанку свои карманы. Из них выпало лишь несколько ничтожных сольдо и чентезимов. В доме — кусочек рождественской колбасы и банка с салом, перетопленным из свечей… В винограднике Сан-Витторио — четвертая доля пертика на всю нашу семью… Что же оставалось делать? Я уехал в Россию.

Двенадцать лет — очень, очень много… Кузница у Верчельских ворот давно развалилась. Тетушка Бобина уже не торгует на рынке весенними стрижами. С тех пор как ее младший племянник сделался адъютантом итальянского вице-короля, это занятие больше не по ней. Вот и все, что я знаю о вас обоих, Массимо. Но обо мне у тебя нет даже и таких сведений. Ты хочешь иметь их. Слушай же, дорогой мой.