Багратион

Багратион внимательно прислушивался к разговору главнокомандующего с генерал-квартирмейстером. Барклай был прав: позиция никуда не годилась. Князю Петру живо представилось, какие бессмысленные ошибки в ведении боя были бы неизбежны, если бы армия заняла ее. Сколько жертв, крови, страданий и потерянных шансов на успех! Честь Барклаю, что заметил оплошность любимца своего и не скрыл ее, как бывает! Здесь нельзя давать боя. Умен Барклай! Но Толь — что за птица! И как скоро сменил покорность на неслыханную дерзость, с которой защищается! Спроста ли? Нет, конечно! Пронюхал — и полез оскорблять. Впечатлительность Багратиона больно страдала. И вдруг, как порох, вспыхнул в нем жаркий гнев. Он с такой силой дал своему коню шенкеля и шпоры, что тот прыгнул вперед и зашатался, наскочив на серого генерал-квартирмейстерского иноходца.

— Как смеешь ты так говорить, полковник? — в бешенстве крикнул Багратион. — И перед кем? Перед братом своего государя… Перед главнокомандующим… Ты… мальчишка… Знаешь ли, чем пахнет это? Белой сумой! Солдатской рубашкой! В ранжир тебя!..

Он с размаху ударил кулаком по шее своего коня, резкий профиль его четко обозначился на фоне согретого солнцем светлого неба. Словно орлиная голова выглянула из-под шляпы с разноцветным перьем.

Кругом было тихо. Барклай неподвижно сидел в седле со спокойным, почти равнодушным лицом. Цесаревич осадил своего чалого в толпу свитских офицеров. Толь побелел. Приложив пальцы к шляпе, он так вытянулся, что мог сойти и за худенького. Еще мгновение — и по лицу его побежали крупные, прозрачные слезы. Багратион повернулся к Барклаю.

— Вы правы, Михайло Богданыч! И по мнению моему, позиция здешняя гиль. Боя давать нельзя тут. Жаль очень, что завели нас сюда. Приходится отступать! Не мешкая, будем к Гжати двигаться. Там Милорадовича с подкреплениями дождемся, а уж потом станем биться порядочно. Далее — ни шагу.

Барклай молчал. Как он мог сказать «да» или «нет», когда, по-видимому, не он уже будет и командовать в Гжатске? А выговорить во всеуслышание этот последний резон — трудно. О, как трудно! Вот если бы помог кто… Это сделал Багратион. Он все понял. И поняв, словно вынул из кармана и на стол положил:

— Может в Гжать и новый главнокомандующий прибыть… А впрочем, как вам, Михайло Богданыч, угодно!

И он с такой открытой улыбкой посмотрел кругом, что и Барклаю, и цесаревичу, и Ермолову, и даже Толю показалось, будто, глядя прямо в лица единомышленников и врагов, хочет он влить в них частичку своей простой и честной, прекрасной души. Барклай наклонил голову.

— Едва ли в Гжатске распоряжение будет еще мне принадлежать, господа.

Он вернулся к дежурному генералу Кикину.

— Тотчас повеление дайте к отходу на завтра в четыре часа поутру.

На обратном пути Ермолов подъехал к Толю.

— Как же это вы, Карл Федорыч? Ошиблись — пустое. А зачем в драку кинулись?

Толь поднял на него угрюмый взгляд и ответил по-французски, чтобы не понял Багратион:

— S'il n'y a pas de position, il faut en faire tine. C'est mon metier faites le votre aussi bien[83].

Глухие раскаты канонады доносились из арьергарда: это Платов удерживал натиск французских войск, рвавшихся к Москве.

«Завтра же буду проситься в строй», — подумал Толь.

В Дорогобуже было всего две улицы, пересеченные переулками и застроенные низенькими деревянными домиками. Середину города, вплоть до реки, занимала широкая площадь, поросшая травой и цветами. Днем на ней мирно паслись коровы и гуси. А сейчас, в темный и ненастный вечер, предвещавший скорое наступление ранней осени, по площади этой проходили войска. Главнокомандующий пропускал мимо себя сводную гренадерскую дивизию Первой армии.

Жители покинули город. Завтра надвинется на него арьергард, еле отбившийся от французов. Вспыхнет Дорогобуж, и останутся от него одинокие трубы да обуглившиеся стропила. Так погибло в огне уже немало мелких городов, через которые отступала армия. Теплый и удобный ночлег мог бы найти враг в тысячах домов, обжитых многими поколениями русских людей. И не нашел! Никто не сомневался в том, что так лучше, что именно так и надо. Но эти картины разрушения жизни, чужой и вместе — близкой, ожесточали отступавшую армию не только против французов, но и против Барклая.

Шел дождь, холодный и частый. Ветер с яростью разносил косые полосы воды и швырял их прямо в хмурое, бледное и усталое лицо главнокомандующего. Барклай стоял с двумя-тремя адъютантами у окраины дорогобужской городской площади. Плащ развевался на нем, как знамя, то прикрывая, то обнаруживая тусклый блеск бриллиантовой звезды. Если бы он не придерживал рукой большой генеральской шляпы, ее давно снесло бы. От многолюдной главной квартиры его, как часто бывает в подобных случаях, почти никого не осталось. Но ни дождь, ни внезапное нерадение адъютантов, ни усталость — ничто не могло смутить его спокойствия. Войска тянулись мимо нестройными, глухо-шумливыми рядами. Барклай знал, как надо понимать это: солдаты не хотели больше видеть в нем главнокомандующего. Однако от времени до времени он говорил:

— Здорово, ребята!