Багратион

Но при всем том было в нем нечто страшное. И под тягостным впечатлением этого страшного общество вдруг приумолкло. Никто не похвалил красоты вечера. Никто не спустился из галереи в сад. А князь-хозяин шепотом приказал Карелину немедленно остановить крестьянские песни и пляски на заднем дворе. Словно завороженные, глядели все на темно-синее чистое небо. В его бездонной' глубине, там, где обычно сверкают семь звезд Большой Медведицы, висело чудовищное помело невидимой ведьмы. Багровая комета пылала гигантским, загнутым книзу хвостом. И великолепное безобразие этого зрелища наводило на души какой-то мучительно-сладкий трепет. Уже не первую ночь миллионы глаз смотрели на небо и не могли привыкнуть к его новому виду. Хотелось доискаться смысла этого необыкновенного явления. Но смысл не отыскивался. И отсюда возникал ужас.

— Комета… Комета… — пронеслось на галерее. — Чем грозит она нам, о боже?[7]

И Багратион тоже казался взволнованным. Его руки были сложены крест-накрест поверх бриллиантовых орденских знаков и широкой голубой ленты. Голова задумчиво склонена на грудь.

— Не феномен этот страшен, — вдруг вымолвил он, — а то, чего вся Россия ждет… Други!.. Отечество наше в опасности. Не нынче-завтра бросится на нас Наполеон. Война неминуема — свет не видал подобных войн. Все станет на карту — свобода нации и честь священной нашей земли…

Голова его гордо вскинулась, и ордена звякнули. Привычным движением он вырвал из ножен шпагу до половины клинка и с лязгом всадил ее обратно. На галерее царила такая тишина, что у многих загудело под черепом. Старый отставной генерал в камлотовом мундире малинового цвета, странного покроя первых годов века, — из тех отставных, которыми хоть пруды пруди по тихим полукаменным усадебкам великого российского черно-земья, — неожиданно выступил из толпы и заговорил нескладно и робко. Но в голосе его дрожало чувство, а в маленьких серых глазках под насупленными седыми бровями блистали слезы.

— Ваше сиятельство! — начал он. — Слушаю вас, а слышу Суворова. Будто не вас — его вижу. По образу и подобию бессмертного россиянина созданы вы, новый герой наш… — Он сделал несколько шагов вперед. — Суворов — отец русской славы, вы — сын ее. Где Багратион — там победа. Нет у нас другого, как вы! Нет! Генерал ринулся вперед.

— Ваше сиятельство! Оборони… оборони Россию, князь!

Багратион побледнел. Когда на его смуглое лицо находила внезапная бледность, оно становилось бело-коричневым, и тогда на него бывало жутко смотреть. В такие мгновения он задыхался от боли — его грудь не выдерживала могучих толчков взволнованного сердца. Он круто повернулся, чтобы уйти во внутренние комнаты. Но остановился на пороге гостиной, ярко освещенной кенкетками и карселевыми лампами. Эта гостиная была яхонтового цвета стены, мебель и пушистый ковер. И здесь бледность Багратиона сделалась чрезмерной. Многие хотели броситься к нему. Однако он поднял руку, и все замерло.

— Други мои! Клянусь счастьем родины, памятью и славным именем предков! Всем, что есть для меня в этом мире святого… — Он прижал руку к груди. Клянусь умереть за Россию!..

Откуда взялся прекрасный обычай подбрасывать кверху любимых военных вождей? Что-то лучезарное, как истинная слава, заключено в дружной искренности, с которой люди чествуют таким способом своих героев…

Десятки рук подхватили Багратиона и с радостной пылкостью взнесли под потолок. Князю всегда бывала по душе любая солдатская шутка. А эта — в особенности. Лицо его порозовело — значит, сердце забилось легче и вольней. Долго печалиться он не умел и, взлетая все выше, смеялся весело и беззаботно. Вдруг…

Портьера отпахнулась. За ней тихонько притаился Карелин. Старик переживал счастливые минуты. Тщедушное тельце его вздрагивало от непослушных рыданий. Живой пьедестал опустился под Багратионом. Очутившись на собственных ногах, Петр Иванович быстро зашагал к двери. Еще мгновение — и он вывел дворецкого на середину комнаты.

— Здравствуй, любезный Никита! Здравствуй, душа!

Он крепко обнял Карелина. А потом поцеловал его в щеку и громко — так громко, что слова эти были услышаны решительно всеми, — проговорил:

— Без тебя не был бы я тем, чем есть. Спасибо за прошлое, душа, тысячу раз спасибо!

…Поздно вечером Сильвио помогал своему господину раздеваться перед сном. Багратион был задумчив и молчалив. От недавней веселости не осталось в нем и следа. Этому унынию его отвечал мерный стук часов, стоявших в спальне князя на подзеркальнике между окнами. Минутная стрелка на них завершала свой круг. Они четко пробили один раз, и за ними множество других часов, стоявших и висевших в разных комнатах огромного дома, принялись отбивать и отщелкивать ночной термин. Эта трескучая музыка вывела Петра Ивановича из задумчивости. Он пересел из кресла на постель и медленно выговорил:

— Если, моей родине, Сильвио, грозит будущее… я первым иду навстречу! Да, я иду первым, Сильвио!

Глава четвертая