Багряная игра. Сборник англо-американской фантастики

Все полоски были с надписью «выигрыш». Никаких голубых глаз, именно те слова, что означают деньги. Костнер как безумный озирался — с ума он сошел, что ли: откуда-то, не из зала казино, до него доносился звенящий, как колокольчик, серебристый смех.

Он выгреб двадцать серебряных долларов, смотритель бросил в Большой еще кругляш, сбив выигрышное сочетание полосок, и повел Костнера в глубь казино, по дороге тихо и весьма любезно с ним беседуя. У окошка кассы служитель кивнул человеку с усталым лицом, изучавшему громадный скоросшиватель с подшивкой таблиц кредитных ставок.

— Барни, главный на Большом, счетчик пять-ноль-ноль-один-пять, — он ухмыльнулся Костнеру, тот попытался улыбнуться в ответ — трудно, все еще не пришел в себя.

Кассир проверил по журналу выдач правильность подлежащей выплате суммы и перегнулся над полкой к Костнеру:

— Вам чеком или наличными, сэр?

Костнер почувствовал — вкус к жизни возвращается:

— А разве чек казино достаточно надежен?

Все трое рассмеялись шутке.

— Тогда чеком.

Чек был выписан; глухо застучала банковская машинка, печатая: «Две тысячи...»

— Двадцать серебряных долларов — подарок казино, — сказал кассир, подвигая чек к Костнеру.

Тот взял его, рассмотрел — все равно верилось с трудом. Две косых, снова на коне.

На обратном пути через зал коренастый служитель любезно поинтересовался: «Ну и что же вы собираетесь с ними делать?» Костнер на минуту задумался. В сущности, никаких планов у него не было. И вдруг неожиданно осознал: «Собираюсь снова сыграть на том автомате». Служитель улыбнулся: вот уж лох прирожденный.

Сначала скормит Большому двадцать этих серебряных долларов, а там пустится во все тяжкие — блекджек, рулетка, фаро, баккара... и за пару часов вернет два куска заведению. Иначе не бывало.

Проводил Костнера до того же автомата, постучал по плечу: «Удачи без счета, приятель!»

Стоило ему повернуться, Костнер бросил в автомат серебряный доллар и дернул рукоятку.

Служитель не отошел и на пять шагов, а он уже слышал непередаваемый звон останавливающихся барабанов, лязганье символического выигрыша, двадцати серебряных долларов, и этот проклятый гонг, уплывающий из сознания.

Она знала, что этот сукин сын Нунцио — извращенная свинья, разврат ходячий, куча дерьма с ног до головы, урод какой-то в нейлоновом исподнем. Немного было игр, в которые Мегги не доводилось играть, но то, на что закидывался этот сицилийский де Сад, было отъявленной мерзостью.

Она чуть в обморок не свалилась, когда он такое предложил. Ее сердце — а специалист из Беверли Хиллз настоятельно советовал его не перенапрягать — безумно забилось. «Свинья ты! — завопила она. — Развратная, поганая, уродливая свинья, и всё!» Она соскочила с кровати и стала судорожно одеваться. Не нашла браслета, и черт с ним, натянула невзрачный свитер на плоскую грудь, еще красную от бесчисленных покусываний Нунцио.

Он сидел в постели, жалобный на вид мозгляк с седыми висками и лысой макушкой, и чуть не плакал. Он, и верно, был «porcine» [Свинья (итал.).], поделом она его свиньей обозвала, а вот перед ней беспомощен. Эту девку он не просто содержал, он влюблен был в эту шлюху. Такое случилось со свиньей Нунцио впервые, и он был беспомощен. Будь дело у него, в Детройте, и имей он его с обычной дешевкой, потаскухой, за ним бы не заржавело, живо слез бы с двуспальной кровати и разделал бы ее под орех, живого места бы не оставил. Но эта Мегги, она его узлом завязала. Ну да, он предложил... чем бы им заняться... это потому что она так его завела. А она как с цепи сорвалась. И чего такого уж странного он предложил?!