Багряная летопись

За новости твои о Володе и Грише очень благодарны. Старуха моя твои письма наизусть заучивает и слезами их все обливает. Но ты ее понять вполне можешь: троих старших она потеряла, и если с Володькой что случится, то, думаю, помрет она, и я плохой буду жилец на белом свете. Что здесь поделать, в такое время живем. Идет Мировая Революция, и какими же мы были бы могильщиками Капитала, если бы с детьми своими в Эпоху Великой Бури Всемирного Пролетарского Освобождения по норкам заховались?

Крепко обнимаю тебя, дорогой мой товарищ, надеюсь встретить тебя и парней после ваших геройских подвигов живыми и здоровыми и прижать вас к своей груди. Никитична низко кланяется тебе и сообщает, что к твоему возвращению невесту тебе обязательно присмотрит, есть у нее на примете три вдовы — собою аккуратные и нравом невредные, одна бездетная, а двое с детьми. Возвращайся только, оженим и свадьбу на всю округу сыграем.

Твой Ф. Ф.

»

— Ишь, расписался-то, — прокомментировала Пелагея Никитична, — весь вечер пером скрипел, как писарь. Тебе сдельную платят за это или повременную?

Федор Иванович загасил большую лампу, убрал со стола пузырек, снял линолеум, обтер перо и отнес его в шкаф. Часы пробили десять раз.

— Ну, собирай, мать, ужинать, да и самое время на охрану двигаться, скоро мужики подойдут… — Он взял из угла трехлинейку, вынул неслышно скользнувший по намасленным пазам затвор и поглядел сквозь ствол на огонь лампы: зеркально ли чисты нарезы?

«НА ТЕЗЕ, РЕЧКЕ-НЕВЕЛИЧКЕ»

— Куда же ты, Арсений? Морозище-то какой: деревья трещат, птицы с неба падают!

— А я, тетка Маруся, воротник у тулупа подниму, сена в валенки напихаю — вот и доберись мороз до меня!

— Отоспался бы, подремал бы в теплоте: ведь только и успел с Петербурга приехать. Экзаменты сдал, голову засушил, а ни денька не отдохнул!

— А чего мне отдыхать? Я как медведь здоровый, гляди-ка, и тебя на комод закинуть могу: ну-ка, раз-два, взяли!..

— Пусти, ой пусти! Найди себе молоденькую да упражняйся с ней заместо гири!..

— Сдаешься, тетка Маруся? Прямо говори, а то сейчас на комоде будешь!

— Сдаюсь, сдаюсь! Задавишь, экий медведь какой…

— Не надо мне отдыхать?

— Не надо, не надо…

— Вот то-то и оно! — Веселый, раскрасневшийся, переполненный силой, Михаил Фрунзе, он же Арсений, он же Трифонович, бережно поставил хозяйку на пол и принялся натягивать на себя одежду потеплей.

— Эх, мне бы да твои двадцать один, Трифоныч! — Хозяин домика сидел, покуривая, на лавке у стола.

— Двадцать два скоро, Николай Петрович, двадцать два!

— Смотрю я на тебя, Трифоныч: по годам да по ухваткам, совсем ты иной раз как мальчишка, а ведь по уму да разговору — и старикам нашим голова. Чудеса да и только! — Рабочий затянулся и добавил вполголоса: — И впрямь не ходить бы тебе, Трифоныч. Ну кто по такому морозу придет? Ну два человека, ну три…

— И то хорошо будет, Петрович. Нельзя, чтобы воскресенье пропадало: когда ж и пострелять, потренировать руку? А без этого мы ни большие сходки не сможем охранять, ни в городском бою годны не будем.

— Так-то так, да ведь ты с тысячей народу говорить можешь, для сурьезных дел пригоден, а норовишь по морозу бежать к двум-трем дружинникам.