— Сегодня уж без допроса нельзя топить, допрашивать будут.
Терзающе тянулось время.
Никто не допрашивал, только проходившие солдаты отпускали по нашему адресу такие циничные шутки, что мы все больше убеждались в неминуемой смерти.
В комнату вошел все тот же мальчик и, указав на меня и другого еврея, старика 60-ти лет, приказал:
— Ступайте за мной!
Во дворе стояла тележка.
Возле нее два солдата.
Меня и старика запрягли в тележку.
Постегивая нагайками и понукая, как лошадей, погнали по улице. Нашим конвоирам доставляло это великое удовольствие, они все время от души хохотали, заражая своим смехом и попадавшихся по пути солдат. Пригнали к одному дому, где во дворе лежал убитый еврей. Лицо его было обезображено до неузнаваемости, пальцы рук отрублены, на шее огнестрельная рана.
Заставили положить убитого на тележку.
Снова запрягли нас.
Погнали к реке.
Забава постегивания и понукивания продолжалась всю дорогу. Нас заставляли бежать «по-кавалерийски», «по-собачьи», под непрерывный задушевный хохот солдат.
Мы проехали по центру города.
По дороге нам попадались местные жители христиане, некоторые из них сочувственно качали головой, а другие отворачивались: очевидно, не по нервам было такое зрелище.
Прибыли к реке.
Нас заставили покойника бросить в реку, так, чтобы один из нас держал его за голову, а другой за ноги, и раскачивали для более дальнего падения. Труп был брошен в реку по всем указанным нам «правилам».
Один из провожавших сказал:
— Ну, а теперь этих.
Другой схватил моего спутника старика, чтобы бросить его в реку.
Но мальчик сказал:
— Нужно отвезти тележку на место.
Этот мотив спас нам жизнь.
Мы опять запряглись.
Опять на нас посыпались удары нагайкой, так что когда мы прибыли в штаб, были сильно окровавлены. В штабе мы нашли тех же евреев, но уже избитых, искалеченных. Через некоторое время солдат, стоявший у дверей в другую комнату, вытянулся.
Вошел «Сам».
Он держал в руке фотографическую карточку.
Сравнил ее с находившимся здесь евреем, человеком уже пожилым, сильно окровавленным, и ничего не проговорив, гордо держа голову, удалился.
Наша участь была, по-видимому, решена:
— В реку.
Об этом нам говорили и говорили без умолку, входившие и выходившие солдаты.
Но тут вошел вахмистр.
С револьвером в руке, качаясь на ногах, со слюной у рта, стал он заплетающимся языком говорить солдатам, чтобы нас освободили.
— Человеческую жизнь надо щадить, — говорил он.
Нас освободили.
16. На чай
Вошли солдаты…
Старик отец отдал все деньги.
Но они увидели на постели мою жену, она больна была воспалением легких, и у нее тоже потребовали денег. Она указала на свое опасное положение, но была грубо выброшена из кровати, тщательно обыскана, а кровать разворочена.
За нее вступилась мать.
Целуя руки, просила пожалеть больную женщину, но в ответ ее ударили ручной гранатой в голову, и она лишилась чувств.
Стали грабить.
Убили отца, ранили сестру.
Очистили все.
Ушли навьюченные.
Когда пришли другие, уже застали полный разгром.
Один сказал:
— Пойдем, товарищ, здесь уж все сделано.
А другой обратился ко мне:
Давай, по крайней мере, на чай… не стану же я к вам, жидам, ходить для «плезиру».
17. Цадик
Когда в Чернобыль вошли повстанцы, наша квартира, по чьему-то указанию, была окружена отрядом солдат человек в 200, во главе со старшим, который выделялся своими веселыми свободными манерами и изящной одеждой.
Они постучали в дверь.
Мы медлили, потому что боялись открыть.
Тогда стали стрелять.
Мы сейчас же открыли.
Зашли в дом, потребовали хозяина, а когда отец подошел к ним, увели его на улицу. Поставили около дома, обыскали, — нет ли оружия и спросили:
— Чем занимаешься?
Отец, как галицкий еврей, плохо понимает русскую речь, и вместо ответа на вопрос он начал что-то лепетать. Заметив на отце большой «талес-котен», шелковый кафтан, «штраймль», — головной убор цадиков, — и его длинную седую бороду, предводитель обратился к нему:
— Ты раввин. Поклонись армии!
Отца заставили стать на колени, снять с головы «штраймль» и поклониться.
Отпустили.
Вскоре началась канонада.
К ночи вступили в город повстанцы-струковцы.
В полночь ворвались к нам два солдата, полные злобы. Хотя дверь была открыта, они выбили при входе окна, и держа ружья наготове, обратились к отцу:
— Деньги… а то убьем вас всех.
Отец отдал им все деньги, бывшие при нем, что-то очень много. А солдаты кричали:
— Жиды коммунисты… они оскверняют церкви и убивают священников… надо вырезать всех жидов!
Они разбили все шкафы и комоды, несмотря на то, что те были открыты, и вынули оттуда без разбора все, что попадало им под руки, сколько только могли.
Потом всю ночь партия за партией заходила, — все с одними и теми же ругательствами, с угрозами смерти… и побоями.
Мы сидели и ждали…
Вот еще… еще…
— Жиды… коммунисты…
Ломали, уничтожали все, что не могли взять с собой, и забрали все, что только захотелось.
…Наконец, заметив в следующей комнате отца, потребовали от него снять с себя брюки и отдать им. Отец предложил им другие, но они настаивали на своем. Отец принужден был отдать им брюки, оставшись в одном нижнем белье