Багровый лепесток и белый

Сначала они отправляются в конюшню, где Конфетке приходится вынести наглый взгляд Чизмана в обмен на застенчивую улыбку Софи, которая гладит лошадь.

– Уж пожалуйста, мисс Софи, не позволяйте этой вашей гувернантке шалить! – весело кричит вслед им Чизман.

Затем они осматривают парники под бдительным присмотром Стрига, который не позволяет ни до чего дотрагиваться. Внутри стеклянных ящиков, затуманенных испарениями, взращиваются овощи, которым сейчас не сезон, – первые плоды великого плана мистера Стрига иметь «все и круглый год».

– Что вы сегодня изучаете, мисс Софи? – интересуется садовник, кивая на книгу по истории, которую прижимает к груди гувернантка.

– Генриха Восьмого, – отвечает дитя.

– Очень хорошо, очень хорошо, – радуется садовник, для которого смысл образования в том, чтобы уметь читать инструкции на бутылках с ядами. – Никогда не знаешь, когда что может понадобиться.

Покончив со светскими визитами, Конфетка и Софи переходят к ограде Рэкхэмовых угодий, начинают прогуливаться по периметру, совершенно так, как делала Конфетка, когда шпионила за домом, – но только с другой стороны. Видя дом, в который теперь нет нужды всматриваться через кованые узоры изгороди, Конфетка напоминает себе, что когда-то ей мучительно хотелось узнать, что находится за этими стенами, а теперь ей это известно. Чизман может нахальничать сколько угодно: она прошла дальше, чем могла даже мечтать, и пойдет еще дальше.

Во время прогулки Конфетка рассказывает историю Генриха Восьмого, стараясь сделать ее как можно более увлекательной, и не испытывает ни малейших угрызений совести из-за приукрашивания. Хотя надо бы следить за собой и не говорить так много от лица героя, не злоупотреблять доверчивостью Софи, а доверчивость эта кажется безграничной. История этого опасного короля, с ее простым сюжетом и шестью дополнительными эпизодами, так похожа на сказку, что Екатерина Арагонская, Анна Болейн и Анна Клевская выглядят не то тремя поросятами, не то тремя медведями.

– Если Генриху Восьмому так сильно хотелось сына, мисс, отчего он не женился на леди, у которой уже был сын?

– Потому что ему нужен был собственный сын.

– Но разве сын любой леди не станет его собственным, мисс, как только он женится на ней?

– Да, но сын должен быть королевской крови, чтобы наследовать престол.

– А из чего делаются младенцы, мисс, из крови? – вопрошает Софи здесь, у ограды угодий Рэкхэма (это восьмое января 1876 года, в половине третьего пополудни). – Из крови?

Конфетка открывает рот и закрывает его.

«Одна мутная брызга из мужчины, одно склизкое яйцо в женщине – и глядите: они нарекут его именем Эммануил», – услужливо подсказывает миссис Кастауэй.

Конфетка проводит рукой по лбу.

– Мм, нет, дорогая, дети не из крови делаются.

– Тогда как они делаются, мисс?

Конфетка быстро перебирает в уме дикие выдумки с участием эльфов и фей – и отказывается от них. Вспоминает про Бога, но мысль о Боге, который, как по волшебству, создает маленьких детей, а потом так мало интересуется их последующим благополучием, кажется еще более абсурдной.

– Видите ли, Софи… это вот как бывает… Детей выращивают.

– Как растения? – говорит Софи и смотрит через лужайку на гробоподобные парники, разбросанные по Стриговым владениям.

– Отчасти можно сказать, как растения.

– Значит, поэтому дядю Генри закопали в землю, мисс, когда он умер? Выращивать детей?

– Нет-нет, Софи, дорогая, – торопится Конфетка, потрясенная способностью ребенка одним махом выпустить из бутылки джиннов смерти, рождения и смены поколений. – Детей выращивают в… Они растут в…

Бесполезно. Слова просто не идут, а если бы и пошли, они бы ровно ничего не означали для ребенка. Конфетка могла бы наклониться и дотронуться до животика Софи, но эта мысль не нравится ей.

– Вот здесь, – говорит Конфетка и кладет руку в перчатке на собственный живот.

Софи тупо смотрит на пять растопыренных пальцев, а потом задает неизбежный вопрос:

– А как, мисс?

– Если бы у меня был муж, – осторожно продолжает Конфетка, – он мог посеять семя во мне, и я могла бы взрастить ребенка.

– А где мужья берут семя, мисс?

– Сами делают. Они это умеют. А Генрих Восьмой, видимо, не очень-то умел.

Таким образом, беседа возвращается в тихие воды истории Тюдоров – или так Конфетка думает.

Потому что позднее, когда Софи уже выкупана, посыпана тальком и уложена в постель, а Конфетка по самый подбородок укутывает ее одеялом и в шутку делает на подушке нимб из светлых волос вокруг сонного личика, возникает еще один вопрос, который нужно уточнить, прежде чем гасить свет.

– Значит, я вышла из мамы…

Конфетка напрягается.

– Да, – настороженно подтверждает она.

– А мама вышла из…

– Ее мамы, – соглашается Конфетка.

– А ее мама вышла из ее мамы, а ее мама вышла из ее мамы, а ее мама вышла из ее мамы…

Девочка совсем засыпает, бубня слова как стишок-абракадабру.

– Да, Софи. И так на протяжении всей истории.