Багровый лепесток и белый

Они с Конфеткой беседуют, и Рэкхэм словно оживает. В последние несколько лет он был мертвецом – мертвецом! Только теперь он может признаться себе, что таился в подполье, испуганно прятался от всего, что достойно внимания, намеренно избегал сколько-нибудь незаурядного общества. Любого, собственно говоря, общества, каким он мог соблазниться, в какое мог быть призван, – избегал потому, что… ну хорошо, скажем об этом так: потому что дерзновенные посулы златовласой юности столь легко осмеять, взирая на человека с седеющими висками и вызревающим понемногу тройным подбородком. Долгое уже время Уильям довольствовался лишь внутренними монологами, фантазиями, рождавшимися на парковой скамье или в уборной, которая укрывала его от чужих смешков и зевков.

Общество же Конфетки есть нечто совсем иное: Уильям вслушивается в произносимые им слова и с облегчением обнаруживает, что голос его еще способен творить чудеса. Овитый нежной пеленой поднимающегося от ее одежды парка Рэкхэм витийствует – гладко, чарующе, толково, с остроумием и подлинным чувством. Он словно видит себя со стороны – со светящимся молодостью лицом, с гладкими, ниспадающими, как у Суинберна, волосами.

Что до Конфетки, она нимало не подводит его – она безупречно почтительна, ласково доброжелательна, внимательна и льстива. Возможно даже, думает Уильям, что он нравится ей. Смех Конфетки непритворен, и уж конечно, искры в ее глазах – подобные тем, какие он зажигал некогда в глазах Агнес, – подделать невозможно.

К удивлению и совершенному удовлетворению Уильяма, разговор их в конце концов и вправду обращается к книгам – как и предрекали совсем недавно три лукавые шлюшки. Боже мой, эта девушка – настоящее чудо! Она обладает поразительным знанием литературы; единственное, чего ей недостает, это латыни, греческого да еще от рождения свойственного мужчине чутья на большое и малое. Если же говорить о полном числе страниц, она, похоже, прочла их почти столько же, сколько он (хотя некоторые, что, впрочем, неизбежно, принадлежали к вздорной писанине, производимой для представительниц и представительницами ее пола – к романам о застенчивых гувернантках и тому подобном). И все же она хорошо знакома со многими высоко ценимыми им авторами – она обожает Свифта! Его любимого Свифта! Для большинства женщин – в том числе, увы, и для Агнес – Свифт это не более чем название пастилок от кашля или птички, чучелки коей служат украшениями их шляпок. А Конфетка… Конфетка способна даже выговорить слово «гуингнмы» – и боже, какой чарующей становится при этом складка ее губ! А Смоллетт! Она читала «Перегрина Пикля», и не просто читала – она способна судить о нем с пониманием, не меньшим того, какое было присуще в ее годы Уильяму. (А каковы они, ее годы? Нет, об этом он спросить не решается.)

– Не может быть! – сдержанно протестует она, когда Уильям признается, что все еще не прочел «Город страшной ночи» Джеймса Томсона – даже сейчас, спустя целый год после публикации этой поэмы. – Вы, должно быть, ужасно заняты, мистер Хант, если так долго отказываете себе в этом удовольствии!

Рэкхэм силится припомнить соответствующие критические отзывы.

– Сын моряка, не так ли? – решается спросить он.

– Сирота, сирота, – восторженно, как будто лучше этого ничего не бывает на свете, сообщает она. – Стал учителем в армейском сиротском приюте. Но поэма его просто чудо, мистер Хант!

– Я определенно постараюсь найти время… нет, я найду время, чтобы ее прочитать, – обещает он, однако Конфетка склоняется к его уху, дабы избавить его от этих хлопот.

– Глаза огня, – горловым гортанным шепотом, достаточно громким, впрочем, чтобы перекрыть звуки песни и разговоров вокруг, —

С желаньем гладным вперились в меня;
Из пасти Смерти, полнясь смрадным зноем,
Неслось дыханье, хриплое и злое;
Клыки и когти, хладные персты
Тянулись из древесной темноты;
А я все шел, дитя суровых бед,
Где нет надежды, там и страха нет[22]

.

И Конфетка, задохнувшись от охвативших ее чувств, потупляет взгляд.

– Поэзия слишком сумрачная, – замечает Уильям, – чтобы годиться в избранницы столь прекрасной юной женщины.

Конфетка печально улыбается.

– Жизнь порою бывает сумрачной, – говорит она. – В особенности когда тебе не удается найти достойного собеседника – подобного вам, сэр.

Уильяма так и подмывает сказать ей, что, на его взгляд, «Новый лондонский жуир» и близко не подошел к настоящей оценке ее совершенств, однако на это он не решается. Взамен они говорят и говорят об Истине и Красоте, о сочинениях Шекспира, о том, существует ли в наши дни осмысленное различие между шляпкой и просто маленькой шляпой.

– Вот смотрите, – произносит Конфетка и обеими руками надвигает свою шляпку на лоб. – Это шляпа! А теперь… – Конфетка сдвигает ее назад, – теперь это шляпка!

– Волшебство, – улыбается Уильям. И действительно – волшебство.