Багровый лепесток и белый

– Вполне, благодарю. – Она обезглавливает яйцо: желток его до того шафранов и мягок, что лучшего и желать не приходится.

– Ты и выглядишь очень хорошо, – отмечает Уильям.

– Спасибо. – Она шарит глазами по стенам в поисках вдохновения, которое позволит ей продолжить разговор. И хоть никаких окон с места, на котором Агнес сидит, не видно, она вспоминает вдруг дождь, который всю ночь составлял ей компанию, исчерчивая окна спальни наверху.

– Должно быть, это погода улучшила мое самочувствие, – задумчиво произносит она. – Ужасно странная погода, ты не находишь?

– Угум, – соглашается Уильям. – Очень мокрая, но далеко не столь же холодная. Не правда ли?

– Да, верно, морозливости больше нет. Если, конечно, существует такое слово, «морозливость».

(Какое облегчение! На отсырелом фундаменте погоды все же выстраивается пусть и худосочный, но разговор.)

– Что ж, дорогая моя, если такого слова и не существует, ты только что сделала английскому языку хороший подарок.

Агнес улыбается, но, к сожалению, Уильям именно в эту минуту вглядывается в рулет, пытаясь понять, из чего тот изготовлен – из говядины или из баранины. И потому улыбку приходится продлить до мгновения, в которое он поднимает взгляд и замечает ее, – правда, к этому времени, хоть Агнес и продолжает удерживать первоначальную складку губ, улыбка лишается чего-то трудноопределимого.

– Полагаю, ты слышала эту… перебранку? – осведомляется Уильям, указывая в примерном направлении вновь возобновившегося змеиного шипа.

– Я ничего не слышала, дорогой. Только шум дождя.

– Думаю, после ухода Тилли слугам стало не хватать направляющей руки, которая указывала бы, кому и чем следует заниматься.

– Бедная девочка. Мне она нравилась.

– Они ждут этих наставлений от тебя, дорогая.

– Ах, Уильям, – вздыхает Агнес. – Все это так сложно, так скучно. Они прекрасно знают, что следует делать; неужели им не по силам самостоятельно распределить обязанности между собой?

И она опять улыбается, радуясь случаю вспомнить нечто уместное, относящееся до общего их прошлого:

– Разве здесь не то, о чем ты так часто говорил: не социализм?

Уильям сердито выпячивает губы. Социализм вовсе не означает, что прислуге дозволяется учинять беспорядок и погружаться в анархию. Но ничего, ничего: в день, подобный этому, не стоит выходить из себя по таким пустякам. Вопросы обслуживания скоро будут разрешены – по крайней мере, в доме Уильяма Рэкхэма – недвусмысленно и окончательно.

Существует проблема более неотложная: разговор их того и гляди испустит дух. Уильям обшаривает свой мозг в поисках чего-то способного заинтересовать жену, однако находит в нем одну лишь Конфетку – Конфетку во всех его углах и закоулках. Но ведь за три не то четыре недели, прошедшие со времени последнего его завтрака в обществе Агнес, он наверняка повстречался хоть с кем-то, кто знаком им обоим!

– Я… я недавно встретил Бодли и Эшвелла, по-моему… по-моему, это было во вторник.

Агнес склоняет головку набок, стараясь изобразить внимание и интерес. Бодли и Эшвелла она не переносит, однако не следует упускать счастливой возможности поупражняться в преддверии лондонского Сезона, во время которого ей придется помногу беседовать, подделывая интерес к ним, с людьми решительно неприятными.

– И что же? – осведомляется она. – Чем они нынче заняты?

– Пишут книгу, – отвечает Уильям. – О молитве, о действенности молитвы. Полагаю, она наделает много шума.

– Им он придется по сердцу, не сомневаюсь. – Агнес выбирает несколько грибков, аккуратно пристраивает их на гренок. Небольшое число лакомых кусочков времени уже подъедено, однако неудобоваримая вечность осталась почти нетронутой.

– Генри так и не заглянул к нам в прошлое воскресенье, – замечает она, – и в позапрошлое тоже.

И, выдержав, дабы муж свыкся с новым поворотом беседы, короткую паузу, произносит:

– Мне он нравится, а тебе?

Уильям моргает, он в замешательстве. Чего Агнес стремится достичь, говоря о его брате так, точно он – некий занятный господин, с которым она познакомилась в гостях? Или жена дает ему понять, что радеет о Генри много больше, чем он?

– Наши двери всегда открыты для него, дорогая, – говорит Уильям. – Но возможно, он находит нас недостаточно благочестивыми.

Агнес вздыхает.

– Я благочестива настолько, – отвечает она, – насколько допускают мои обстоятельства.

Уильям решает, что в эту тему лучше не вдаваться, ничего, кроме неприятностей, она не сулит. Лучше съесть сосиску, пока та еще не остыла. Воображение рисует ему голую женщину с огненно-рыжими волосами – она ничком лежит на кровати, белое семя его поблескивает на алых губках ее влагалища. И Уильяму приходит вдруг в голову, что он все еще не видел ее грудей. Вглядываясь в эту картину, он жаждет, чтобы женщина, перевившись в талии, повернулась к нему, но ничего не происходит, – пока Агнес не прерывает молчания.

– Я вот все думаю, что, если… – Она нервически прижимает пальцы ко лбу, затем, спохватившись, спускает их к щеке. – Что будет, если погода такой навсегда и останется… Дождливой… Дождь обратится в норму, а ясное небо в диковину?