Багровый лепесток и белый

— Да нет, вы слушайте, слушайте, я как раз подбираюсь к самой сути, — рокочет седоватый, и лекция продолжается. У него весьма и весьма есть, что сказать по самым разным предметам, но Генри понимает: главное — не частности, а основополагающие принципы. Многое из того, что говорит этот мужчина, можно найти в сжатом виде на страницах книг и брошюр, однако решения, казавшиеся очевидными в кабинете Генри, здесь выглядят ни на что не годными. Да, наверное, и всякий человек, который считает, подобно Генри, праведность высоким идеалом, испытал бы потрясение, обнаружив, что существуют люди, полагающие, как полагает этот бедный бесстыдник, праведность ничего не стоящей, а порок не просто привлекательным, но необходимым для выживания. Ясно, что каждый, кто хочет бороться за души таких людей, ничего не добьется, не поняв этого с самого начала, и Генри испытывает благодарность за то, что получил сей необходимый урок так рано.

— Мы еще поговорим с вами, сэр, — обещает он после того, как седоватый, наконец, выдыхается. — Я в долгу перед вами за то, что вы мне рассказали. Спасибо, сэр.

И он, прикоснувшись к шляпе, покидает своего удивленного информатора.

Следуя дальше по Черч-лейн, Генри замечает четверку мальчишек, заговорщицки шепчущихся у боковой двери питейного дома. Ободренный успехом беседы с седоватым мужчиной, он весело окликает их: «Привет, мальчики! Чем это вы занимаетесь?» — однако реакция их Генри разочаровывает: они разбегаются, точно крысы.

А затем он видит женщину, которая сворачивает на эту улицу со стороны других, более чистых кварталов города — женщину в терракотовом платье, вполне, по представлениям Генри, респектабельную. Потупясь, ступает она по булыжникам мостовой. Ступает с опаской, обходя оставленные собаками кучки, однако, приметив Генри, приподнимает юбки, да так высоко, как он никогда и не видел, — показывая ему не только носки башмачков, но и укрытые оными голени, а с ними и рюшечки на икрах. Женщина улыбается Генри, словно говоря: «Что ж тут поделаешь, если улицы завалены всяким дерьмом?».

Первая мысль его состоит в том, чтобы миновать ее сколь возможно быстрее, однако Генри сразу напоминает себе, что, если он хочет исполнить свое назначение, возможностей, подобной этой, ему упускать не следует. И он, расправив плечи и набрав побольше воздуха в грудь, делает шаг ей навстречу.

Рэкхэм едва успевает произнести первые слова приветствия, а его уже осыпают поцелуями.

— О! — усмехается он, чувствуя, как влажные губы Конфетки с неудержимой быстротой поклевывают его уши, щеки, глаза и шею. — Это чем же я заслужил подобный прием?

— Ты и сам это знаешь, — отвечает она, с такой силой вжимая ладони в спину Уильяма, точно ей не терпится продавить ими все наслоения его одежды. — Ты переменил все!

Уильям, стряхнув с себя Ольстер, вешает его на доставленную в дом только вчера тяжелую чугунную вешалку.

— Ты об этом? — лукаво спрашивает он и подталкивает локтем устойчивое сооружение, дабы напомнить Конфетке, насколько неосновательной была его предшественница.

— Ты знаешь, о чем я, — отвечает она, понемногу отступая в сторону спальни. Сегодня на ней зеленое платье, то, в котором она была при их первом знакомстве — плесень, его покрывавшая, старательно устранена с помощью спичек, комочков ваты и «Универсального растворителя Рэкхэма». — Я никогда не забуду день, проведенный мной на твоей лавандовой ферме.

— Я тоже, — говорит, следуя за нею, Уильям. — Твой полковник Лик у любого застрял бы в памяти.

Конфетка смущенно съеживается:

— Ах, Уильям, мне так стыдно. Я надеялась, что он будет вести себя поприличнее, да он и обещал мне это.

Она садится на край кровати, укладывает руки на бедра, чуть опускает голову, отчего густая челка спадает ей на глаза.

— Ты сможешь простить меня? Вся беда в том, что у меня слишком мало знакомых мужчин.

Уильям садится с ней рядом, накрывает своей большой ладонью ее ладонь.

— Да будет тебе, он ничем не хуже любого безнадежного пьяницы, с какими мне приходится вести дела. Наш мир переполнен несносными старыми проходимцами.

— Он — ближайшее подобие дедушки, какое у меня было в детстве, — сокрушенно сообщает Конфетка. Правильный ли момент выбрала она для того, чтобы пробудить в Уильяме сочувствие? Конфетка искоса взглядывает на него, стараясь понять, не пролетела ли пущенная ею стрела мимо цели: нет, лицо Уильяма полно сострадания, а судя по тому, как он сжимает — с удвоившейся силой, — ее ладонь, она смогла задеть его за живое.

— Твое детство, — говорит Уильям, — было, наверное, сущим адом. Конфетка кивает и на глазах ее выступают самые настоящие слезы, ей даже усилий прилагать не приходится. Да, но что если Уильям из тех, кто не переносит плачущих женщин? И чего, собственно говоря, хочет она добиться? Что-то неправильно замкнулось в ее груди — там, где принимаются решения подобного рода; клапан самообладания не сработал, и Конфетка чувствует, как ее несет волна неотцеженных чувств.

— У Сент-Джайлса очень дурная слава, — приходит ей на помощь Уильям.